Книга Зимняя война - Елена Крюкова

Она вскинула голову. Из открытого в морозную ночь окна — в зале столбом стоял дым, было адски накурено, чад и гарь забивали ноздри, — прямо на нее глядел человек в грязной, лунно блестевшей каске, с перепачканным, исцарапанным лицом, с автоматом наперевес, глядел, набычившись, молчал.

Юргенс напрягся, закусил до крови губу, перекинул автомат на спину — он больно ударил по позвонкам, вызвав во всем голодном теле тихий звон, — и впрыгнул в окно с шумом и стуком, распугав пляшущие на сквозняке пары, и дощатый смолистый пол гостиничного зала охнул под его тяжелыми коваными сапогами.

Он ломанулся прямо к ней, к длинношеей, через круговерть пляшущей толпы. Он видел перед собой только глаза девушки — широко поставленные, чуть раскосые, черные, влажные, как две темные сливины; видел россыпь черных кудрей по плечам и спине, кольца золотых серег в мочках ушей. У него так давно не было женщины на Войне. Женщина, соблазн, приманка. Уж наверно, эту барменшу имеют здесь все, кому не лень. А не лень на Войне всем. Берегись, она общее достоянье. Дочь полка. Он хохотнул про себя. Как он хотел умереть один, в горах, каких-то полчаса назад. Человек наивен. Он думает, что он и есть целый мир, и что Вселенная кончается именно на нем.

Девушка была красива. Это он сразу понял. Если бы она была уродлива, она вызвала бы в нем точно такое же желанье. Он вспомнил свои юношеские сны. Тогда, в снах, женская красота мучила и пытала его. Он почувствовал желанье за что-то непонятное отомстить ей. Он чуть не умер в бою. Он сам убил людей. Он хотел убить себя — от презренья к себе, убийце, но стал бороться за свою жалкую жизнь, и вот выжил, и вот нашел дом в горах, при дороге, и вот глядит на красивую девушку. А не пригласить ли ему ее погулять в горах на морозе, при Луне. Ты видела ли когда-нибудь полную Луну на морозе, девушка? Она похожа на сдобную девичью ягодицу.

Прыжком он достиг стойки, вырвавшись из потно-тяжелой, пестрой груды танцующих солдат и девиц, невесть откуда взявшихся на Войне здесь, в горах. Навалился грудью на деревянную тумбу; хрипло выдохнул. Уставился глазами в женские глаза. Мир померк. Он почувствовал свою силу. Какие, к черту, войны. Нет ничего. Есть я. Есть ты. Есть старая игра: замри-умри-воскресни.

Колени его стыдно подогнулись. Мелкая влажная вышивка испарины унизала виски, раздувшиеся ноздри.

Девушка ясно улыбнулась, тряхнула черными кудрями, налила поочередно в три бокала — портвейн, коньяк и водку.

— На выбор, трусишка солдатик!..

Она уперла руку в бок, вызывающе качнула бедром. Ну и манеры. Мужланка.

— Портвейн пусть пьют испанцы, коньяк — французы, — проворчал он и протянул руку к водке. — Дай родной напиток, замечательная девушка.

Водка исчезла в его глотке. Желудок схватило с голодухи. Жар разлился по ребрам, по потрохам. В голове нудно зашумело, уши заложило. Как тебя звать, девчонка? А, Кармела. До чего любят в России давать детям иноземные сладкие имена. Приторные, как патока. Заткнись! Мне нравится мое имя. А я тебя раньше видел во сне. Надоело. Дай лучше еще водки. Я хочу залить водкой бой. Хочу залить водкой бой!

Она налила ему еще водки — уже не в тонконогий бокал, в стакан, — и захохотала. Она смеется над ним?!

— Я не трус. Ты ошиблась. Я докажу тебе.

Он сжал зубы. Чтобы поганая девчонка в придорожной забегаловке могла ткнуть его носом в дерьмо. Он убил сегодня в бою людей. Он запросто может убить ее. Он и убьет ее. Он убьет каждого, кто обидит его. Багровые круги и крылья замельтешили у него перед глазами. Сейчас. Нет. Не сейчас. Что может быть проще — вскинуть автомать и ну поливать огнем тонкую живую черемуху. Там, в России, близ Армагеддона, в полях и в лугах, растет пахучая терпкая черемуха. Господи, как давно он там не был. Будет ли когда. Его могут завтра убить.

— Да ведь и ты не девушка. Ха, ха.

Он увидел, как покраснели ее смуглые щеки. Золотая серьга в ухе задрожала. Он слизнул с губ капли алкоголя. Засопел, блаженствуя. Отогрелся. Покачался из стороны в сторону, как маятник.

— Пусть тебя это не волнует. — Она вскинула чернокудрую голову.

— Да меня ничто никогда не волнует. — Голос его дрожал от жара, радости, волненья, глухоты мощного мужского желанья. — Ты знаешь, что Война закончилась?

— Не ври. Сегодня был большой бой в горах. Вот он закончился, да. Грохот поутих. И я могла приготовить на кухне ужин для гостей. Ты был в бою? Ты солдат?

— Глупо. Ты что, не видишь. — Он показал пьяным жестом на свой балахон. Снял ремень с автоматом с плеча и бросил оружье на пол. — У тебя тут найдется кровать? Раскладушка?.. Соснуть?..

Он подмигнул ей. Она швырнула ему початую бутылку водки.

— Напейся лучше!.. но ко мне не приставай…

Он засунул водку в карман балахона.

— Вы все не умеете пить. Вы все пьете, как свиньи. — Она шумно выдохнула. — Солдат Войны. Как это гордо звучит. Ты знаешь, эта гостиница — мое наследство. За него отец мой покойный жизнью заплатил. Это странноприимный дом. У нас в подвале много бочек с вином. Бутылки привозят на дрезине. Видел сумасшедшую дрезину там, на рельсах?.. она катается взад и вперед по железной дороге, никто ее не ведет, не отправляет, не присылает, на ней можно подъехать, подвезти товар, продукты… А вот одеял теплых у нас все меньше, меньше!.. одеяла солдаты крадут, собаки… Хочешь еще водки, солдатик?.. Ну что у тебя так глаза бегают?.. Не бойся. Худо тебе не станет. Люди сами себя не понимают, кто они. Я одна знаю.

— Неправда. Ты не можешь знать. Никто из людей не может знать.

— Если я откажу человеку в еде и ночлеге, он замерзнет в горах, особенно если дует норд-ост.

— Ты умная, ты знаешь названья ветров. Хочешь выйти на волю, под звезды?

— Подожди. Ты торопливый.

— А ты любишь медленных мужчин?

— Я никого не люблю.

Он зашел за деревянную стойку, отпихнув ногой автомат, валявшийся на полу. Подошел к девушке близко, его грудь ощутила жар, исходящий от ее тела.

Толпичка солдат и баб гомонила и танцевала — топала все тише, смеялась все глуше. Дым заволакивал тусклый свет кабацкой люстры. Музыка то и дело потухала, как свеча — приходилось менять иглу, пластинку. Свет мигал. Рюмки на неряшливо заваленных недоеденными яствами столах бруснично, изумрудно мерцали. Девушка чуть раскрыла пухлые губы, и он безотрывно глядел на блеск ее зубов под верхней вздернутой губой.

— Здесь тепло, — прошептала она, неотрывно глядя ему в глаза. — Еще есть дрова. Уголь. Картошка в погребе. Еще бегает по рельсам безумная дрезина, развозит под звездами сухари в мешках — для таких же человечьих мышат, как мы. Может, еще где в горах людские крохи завалялись… Ты ведь в дрезине сюда прикатил?.. — Она не ждала от него ответа, говорила, сбиваясь, путаясь, непрерывно. — Видел в дрезине у себя под ногами — мешки?.. Там не только сухари, солдатик… там вся человечья жизнь…