Книга Черное Пламя - Стенли Вейнбаум

— Значит, решено. Вы потребуетесь мне на месяц или чуть больше, но, скорее всего, не на каждый вечер. — Эдмонд привычно потянулся за сигаретой; Поль неловко привстал, видимо считая аудиенцию законченной, но неожиданный вопрос заставил его снова опуститься в кресло. — Как я понимаю, ты продолжаешь писать?

— Пытаюсь, или, правильнее будет, терплю неудачу в попытке заработать этим на жизнь.

— А что пишешь?

— В основном стихи. Изредка пробовал маленькие рассказы.

— У тебя что-нибудь есть с собой? Поль отрицательно покачал головой.

— Может быть, записная книжка? Какие-нибудь фрагменты?

С видимой неохотой Поль извлек из кармана обернутую тонкой бумагой записную книжку.

— Мне бы не очень хотелось показывать это. Здесь одни наброски и ничего законченного.

— Я не писатель и тем более не критик. Не надо бояться ни насмешек, ни плагиата; меня можно обвинить лишь в скромном желании узнать тебя. Просто пришло в голову, что один взгляд на твою работу может заменить долгие часы взаимного узнавания.

Поль протянул записную книжку, и ее листы в руках Эдмонда зашелестели с поражающей воображение стремительностью. Лишь дважды взгляд Эдмонда задержался на исписанных мелким почерком страницах несколько дольше обычного. А Поль, не сводя глаз с этих легких пальцев, беспокойно ворочался в кресле. Они всегда завораживали его — еще с детства. Не зная, чем занять себя, он взял сигарету, нервно закурил, выпустил густой клуб дыма, и в этот момент, перевернув последнюю страницу, Эдмонд захлопнул книжечку, взглянул на нее в последний раз и вернул Полю.

— Немного же вы прочли, — отметил Поль, опуская книжечку в карман.

— Я прочел все.

Гримаса недоверия, промелькнула по лицу Поля, но он промолчал.

— Там есть один отрывок, который, безусловно, заслуживает продолжения, — задумчиво произнес Эдмонд. — Баллада, начинающаяся со слов:

Тяжелая поступь Тотмеса

Слышна в Абиссинии гулко.

Он местью клянется монарху,

Проклятия шлет королю.

Он в плен захватил его сына —

Любимого первенца принца,

Лишив его признаков пола

И вырвав хулящий язык…

В раба превратил он владыку,

Заставив навеки запомнить,

Что может сын Тота великий,

Ваятель божественных статуй

И идолов царства Карнака,

И Севера — Юга властитель

Великий Тотмес из Египта…

Наверное, тебя удивит, что нечто подобное действительно имело место, хотя и не совсем так, как отмечено в этом синопсисе. — Эдмонд неожиданно вскинул на Поля напряженный взгляд. — Ты мне не позволишь рассказать, как это должно звучать?

— Если считаешь, что сможешь… — Губы Поля сжались в едва различимой иронической усмешке.

И еще через мгновение, чувствуя, как поднимается и охватывает все тело холодная волна ужаса, зачарованно поплыл Поль в потоке жесткого ритма стиха Эдмонд а…

— Приблизительно вот так, — сказал Эдмонд, закончив. — Наверное, потребуется некоторая шлифовка, но я не поэт и не претендую быть поэтом. Вещица твоя, пользуйся ей по своему разумению, если захочешь, — добавил он и улыбнулся. — Правда, я вовсе не уверен, что значительная часть читающей публики примет ее с восторгом. И все же я рад отметить, что твои стихи лишены по крайней мере одного недостатка; по моему мнению, не часто в природе встретишь более никчемных существ, чем поэты, с вялым оптимизмом поющие хвалебные оды довольно жуткому биологическому процессу, что зовется жизнью.

Поль оставил странный дом в Кенморе, с легким головокружением и немалым чувством злости. Ему казалось, что в течение всего визита он подвергался удивительно изощренным унижениям и издевательствам, но каким именно, как ни старался, так и не понял.

На следующий день, в точно назначенное время, он снова появился в Кенморе, застав своего странного нанимателя в сизом тумане сигаретного дыма и книгой в руках.

— Сегодня вечером ты покажешь мне какое-нибудь увеселительное заведение, — объявил Эдмонд молчаливо ожидавшему распоряжений Полю. — Там, где играет музыка и где танцуют.

— Толпа сегодня соберется у «Спенгли».

— «Спенгли» подойдет, — милостиво согласился Эдмонд. — Я уже бывал там однажды.

— Тогда к чему мои услуги?

— Ты будешь для меня комментировать.

Быстро набирая скорость, длинный родстер, как капля ртути, плавно и естественно влился в суетливый поток автомобилей; и Поль восторженно отдался ощущению скорости и движения, и порой ему начинало казаться, что машина так же послушна и гибка, как послушно может быть тело живого существа.

В «Спенгли» они заняли скромный угловой столик, откуда, как из тайного наблюдательного пункта, могли обозревать всю блестящую панораму зала. Оркестр отдыхал, и шум голосов, и взрывы смеха оглушили их. Не зная, что от него может потребоваться, Поль молчал и немного нервничал. Эдмонд курил, равнодушно оглядывая соседние столики. Подошел официант, и они заказали.

Но вот на одной протяжной ноте всхлипнул саксофон, рассыпалась дробь ударных, оркестр ожил. Несколько пар встали, за ними потянулись остальные, и вот уже ранее свободный центр зала наполнился танцующими парами. Вокруг красивые молодые люди; юбки девушек, еще в прошлом году касавшиеся пола, сегодня, кажется, не существовали вовсе, а сами девушки двигались с красотой и грацией, на которую способна лишь очаровательная молодость. Изящно покачиваясь в объятиях партнера, какая-нибудь девушка вдруг на мгновение попадала в поле их зрения и тут же снова скрывалась в тесном кругу танцующих, а на смену ей появлялась другая, не менее очаровательная и юная. Поль следил за ними с выражением явного удовольствия, а Эдмонд — с оттенком критического скептицизма.

— Ты любишь танцевать, Поль?

— Странный вопрос. Конечно.

— А в чем кроется причина твоего наслаждения?

— Пожалуй, — в голосе Поля почувствовалось легкое замешательство, — это наслаждение от единства с музыкой, поэзией, мелодией и ритмом. Человек обычно получает удовольствие от гармонического слияния звука, движения и ритма. Тебе становится хорошо, когда чувствуешь, как легко и свободно подчиняется тебе каждый мускул твоего тела.

— Расскажи мне о каждом из этих чувств, представив, что мне они совершенно чужды, как могут быть чужды существу с другой планеты.

«Ты и есть с другой планеты или законченный идиот», — подумал про себя Поль, а вслух продолжил:

— Танец по праву можно отнести к разряду искусства, ибо как всякое искусство он создает ощущение прекрасного, с той разницей, что его испытывают лишь непосредственные участники. В области искусств танец, с одной стороны, граничит с драматическим искусством, а с другой — сливается в неразрывное целое с произведениями скульптуры и живописи. Это мимолетное искусство, умирающее в секунды его созидания, такое же, как затихающая с последним аккордом музыка джаза. И при всем этом самое распространенное, ибо для многих является единственным доступным способом самовыражения в прекрасном.