Книга Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Однажды — это было весной 1456 года — я выходила из аптеки и увидела в конце нашей улочки странного незнакомца. Издалека он показался мне до нелепости высоким, но уже в следующее мгновение я различила, что человек этот вполне обыкновенный, а на плечах у него сидит ребенок.

Я вскрикнула и кинулась им навстречу. Это был Франческо, милый Франческо с моим Леонардо — уже не малюткой, а мальчиком. Я подбежала, и мой сын без долгих сомнений соскользнул с дядиных плеч прямо в мои объятия. Я рыдала, крепко-крепко прижимая его к себе, и целовала в завитки волос, в щечки и глазки, а Леонардо, хоть и обошелся без слез, все повторял шепотом: «Мамочка, мамочка», и тихонько посмеивался.

Франческо — да будет благословенно его доброе сердце! — стал приносить к нам Леонардо при любой возможности. Он рассказал, что брат вместе с его по-прежнему бесплодной женой переехали жить во Флоренцию. Пьеро все выше поднимался по общественной лестнице и метил вскоре назваться нотариусом Флорентийской республики. В самом имении Винчи не стало дедушки: выживший из ума старик наконец умер, несокрушимо убежденный в том, что я и есть та Катерина, которая вышла за Тонио Бути. Хозяин и хозяйка тоже поддались власти лет, сделавшись с возрастом еще раздражительнее. С отъездом Пьеро они окончательно перестали интересоваться насущными потребностями их единственного внука и даже не спохватились, когда Леонардо однажды вздумалось сбежать из дому.

Один Франческо неустанно приглядывал за мальчиком, не давая ему забывать о матери. Несколько месяцев подряд Леонардо горько оплакивал мое изгнание, но дядя твердо обещал ему, что когда он немного подрастет, то они вместе навестят меня.

Тот весенний день и явился претворением давнего обещания. Несмотря на долгие годы ожидания, в душе моего сына поселилось доверие к дяде и ко мне, оно переросло в уверенность, придало ему сил и в конце концов обернулось верой в то, что любое начинание, каким бы невозможным оно ни казалось, все же осуществимо.

Моя жизнь снова наполнилась счастьем. Леонардо, маленький паяц, неустанно развлекал нас с папенькой своими проделками и розыгрышами. Он приносил домой зверушек и насекомых и объяснял нам, как они устроены — те особенности, которые никому до него и в голову не приходили: как крепятся под шерсткой сухожилия, сгибающие в суставе лапку зайчонка, как рыжая пыльца асфодила приклеивается к ножкам пчел, как проблескивают на солнце кристаллы, вкрапленные в речной камушек. С самых ранних лет способность к наблюдению развилась в нем в одержимость, однако легкий нрав, доброта и прекрасное чувство юмора искупали все.

Появления Леонардо в папенькиной аптеке некоторое время давали повод для злословий, но поскольку да Винчи закрывали на эти визиты глаза, то вскоре утихли и пересуды. Мой обожаемый сын стал навещать нас почти каждый день.

Бессчетное множество раз мы всей компанией — я с Леонардо и Франческо — отправлялись подальше в холмы за дикими травами. Еще до рождения сына я исходила там вдоль и поперек все тропы, вполне довольствуясь своим одиночеством. Теперь же, в присутствии двух прекраснейших, милейших людей в мире, мое удовольствие от прогулок переросло в беспредельную радость. Мы смеялись, пели и бродили по речной воде, раскидывали на траве циновки и вольно располагались в тени деревьев, угощаясь хлебом и сыром и заедая нехитрую снедь вкуснейшей виноградно-оливковой запеканкой, которой снабжала нас Магдалена.

Однако наивысшим наслаждением для меня были наши изыскания. Я привыкла считать себя весьма сведущей в жизни растительного и животного мира, а Франческо немало лет провел в садово-полевых трудах, на виноградниках и пастбищах, так что и он превратился в настоящего знатока природы. С каким же изумлением я убеждалась на каждой из наших вылазок, что по этой части нам есть чему поучиться у восьмилетнего мальчугана!

Леонардо был настоящим всезнайкой, а все благодаря своему удивительному умению наблюдать. Он видел окружающий мир иначе, чем остальные. В предметах, в которых мы с Франческо находили лишь одно любопытное свойство или сторону, мой сын отыскивал их добрую сотню.

Возьмем, к примеру, цветок. Леонардо интересовал не просто его цвет — якобы желтый, — но оттенки лепестков от светлого до наиболее темного, а если присмотреться повнимательнее, в чем он неотступно убеждал нас с Франческо, то обнаружишь место у венчика, где желтый незаметно перетекает в пунцовый. Его занимало, что же происходит на этом цветоразделе: воюют между собой желтизна и розоватость или, наоборот, дружат?

Бывало, он изучал лепесток на свет, рассматривал узор жилок в нем, приравнивая его то к течению реки, то к древесной кроне. Он подмечал, что лепестки блестят, пока они живые, но стоит им увянуть и засохнуть, как сияние пропадает. Леонардо, конечно, желал знать о предназначении каждой части растения и немилосердно у нас об этом допытывался.

Его завораживали изгибы цветочных тычинок — одна из них и стала сюжетом его первого рисунка. В тот день Леонардо тайком от меня захватил из дома бумагу и кусочек угля. Увидев, что он, как всегда, улегся животом на циновку и уткнулся носом в блик света, рассматривая в нем что-то, я тихонько подошла сзади. Правда, на этот раз Леонардо, судя по всему, увлекся не на шутку — он даже ссутулился от сосредоточенности.

Обойдя его, я увидела, что предметом наблюдения являлась одинокая тычинка на стебле, лежавшем на ярко-красном лоскуте циновки. Ошметки лилии были рассыпаны тут же, неподалеку. Я сразу узнала листок, на котором рисовал Леонардо, — он был вырван из нашего аптекарского гроссбуха, неизвестно, с папенькиного ведома и разрешения или помимо них.

Тычинка занимала почти весь лист, что стало для меня своего рода открытием: я никогда не видела эту часть цветка таких громадных размеров. Внешняя простота изображения и совершенство его исполнения рукой моего сына были таковы, что у меня захватило дух. Плавная линия едва осязаемой тычиночной нити, темный пухлый пыльник и мириады осевших на нем крохотных пылинок, выписанных с невероятной точностью, изумили меня, и я не находила слов для выражения восторга. Я просто присела рядом, но Леонардо так ушел в свое занятие, что не заметил меня. Теперь он подтушевывал ножку тычинки, пытаясь придать ей глубину и округлость.

«Откуда он знает, как это делается? — задалась я вопросом. — Никто ни разу не предлагал ему взять в руки уголь, не объяснял, как надо рисовать!»

— Очень красиво, Леонардо, — наконец высказала я сыну свое одобрение и поощрение.

Подлинные эмоции я предпочла от него утаить: побоялась напугать или вовсе отвратить от затеи.

— Трудно рисовать? — спросила я Леонардо.

— Нет, — слегка рассеянно ответил он. — Не трудно. Интересно.

Он так и не поднял глаз от своего произведения. Я улыбнулась: в последнее время слово «интересно» числилось в любимчиках у моего сына Очень мало предметов и явлений в подлунном мире не заслуживали у него подобной характеристики.

Внезапно солнце над нами померкло: на небо набежала тучка. На рисунок легла тень, но это ничуть не обеспокоило моего Леонардо — он продолжал как ни в чем не бывало прилежно добавлять все новые пылинки на верхушку тычинки.