Книга Мракобес - Елена Хаецкая

– Кто считает? – тихо спросил человек в грубой коричневой рясе.

Доносчица вздрогнула, услышав этот голос. Спрашивал не молодой, не Ремедий Гааз. Второй. Иеронимус фон Шпейер.

Писарь, тощий малый с бородавкой на подбородке, и без того выступающем вперед, отложил перо, склонил голову набок. Поковырял в ухе.

– В трактире у моего мужа люди говорили, – сказала наконец свидетельница.

Писарь записал.

– Подробнее, – еще тише велел Иеронимус фон Шпейер.

– Да хотя бы Катерина Харш, жена Конрада Харша, мастера с шахты «Девка-Нараспашку»… – выпалила Лиза.

Будучи спрошена о фактах, позволяющих сделать подобное предположение, свидетельница отвечала, что когда у другой ее соседки, почтенной и богобоязненной дамы Катерины Харш, был приступ головной боли, так что несчастная не могла пошевелиться и едва не отдала Богу душу, означенная Рехильда Миллер неожиданно вошла в дом и спросила, не страдает ли здесь кто-нибудь. Катерина Харш сказала, что больна. Тогда Рехильда Миллер коснулась рукой ее головы и тотчас же отдернула ладонь, сказав, что обожглась, хотя горячки у Катерины Харш не было в помине. Затем села на постель возле больной и принялась бормотать. На вопрос Катерины Харш, что она такое бормочет, Рехильда Миллер сперва не ответила, а потом сказала, что будто бы молится. Затем она вышла и вскоре возвратилась, держа в руке некий драгоценный камень.

– Какой камень? – перебил Иеронимус.

– Не знаю, – сказала Лиза, придвигаясь ближе и окатывая его густым чесночным запахом, – не хочу врать. Катерина не разглядела. Вроде как в платок был завернут.

– Так ты не была там?

– Нет. Но Катерина обсказала мне все достоверно, слово в слово, можете поверить.

– У Катерины Харш сохранился этот камень?

– Нет, бесовка унесла его с собой, господин, – извиняющимся тоном проговорила Лиза.

– Продолжай, – сказал Иеронимус фон Шпейер.

О том, как происходило нечестивое деяние в доме Катерины Харш, свидетельница дала следующее разъяснение: упомянутая Рехильда Миллер взяла камень, завернутый в платок, и привязала его кожаной лентой к голове Катерины Харш, громко сказав при этом: «Как Господь низринул в бездны первого ангела, так пусть будет низвергнута мозговая горячка в этот камень, и пусть возвратится к тебе ясный рассудок!»

Означенный камень оставался на голове Катерины Харш целый час, во все время которого Рехильда Миллер неотлучно находилась рядом. Головная боль отпустила Катерину и больше, по словам последней, никогда ее не мучила. Камень же рассыпался в песок, что можно было видеть даже через платок. И, по словам свидетельницы, Рехильда Миллер унесла боль Катерины Харш с собой, заключив ее в песке, оставшемся от камня, чтобы впоследствии можно было подсыпать тому, на кого пожелает наслать порчу.

– Это подтвердилось? – спросил Иеронимус фон Шпейер.

– Да, господин, – поспешно сказала Лиза и затараторила: – Еще как подтвердилось. Взять хотя бы тот случай, когда мы с ней повздорили, с Рехильдой-то. Как было? Стояла, чертовка, у рудника, сиськи бесстыжие вывалила так, что из рубахи вот-вот выскочат, глазами стреляла. Ну, этот бесноватый, Бальтазар Фихтеле, сразу к ней помчался, как кобель, завидев сучку. А я и сказала: «Стыдно тебе, Хильда, напоказ-то себя выставлять». Она только глазами зыркнула, а уж у меня как схватило и живот, и голову, и поясницу, все вместе, милая моя, еле до дома дошла…

Указанная Элизабет Гарс, будучи околдована подозреваемой, в силу крайней злобы и распутности последней, перемогая невыносимые страдания, тщательно вымела всю пыль из своего дома, и, как только подмела под порогом насыпанную туда грязь, боль мгновенно отпустила. Вследствие чего вполне допустимо сделать предположение, что подозреваемая Рехильда Миллер высыпала песок, заключающий в себе болезнь Катерины Харш, под порог Элизабет Гарс, к которой всегда питала неприязнь. Будучи спрошена о причинах этой неприязни, Элизабет Гарс отвечала…

– Норовистая девка и развратная, я всегда ее осуждала. Когда маленькой была, учить пыталась, да разве такая послушает старших? Теперь уж учить поздно.

– Вернемся к делу. – Теперь заговорил второй инквизитор, Ремедий, которого Лиза не так боялась, как Иеронимуса. – К убийству.

– Хорошо, – с готовностью согласилась Лиза. – Вот я и говорю. Девчонку-то, Вейде, она и извела, Рехильда. Уж я знаю. Колдовством своим поганым убила. Не семи пядей во лбу надо быть, чтобы понять это.

– Из чего это следует? – спросил инквизитор.

– Из всего! – окрысилась Лиза. – Рехильда Миллер ведьма, я это утверждаю, не боясь никакого проклятия, потому что мои слова – святая истинная правда.

Спрошенная о том, не утаивает ли чего-либо из страха перед подозреваемой, свидетельница отвечала отрицательно.

Свидетельнице было предписано держать свои показания в тайне, о чем и присягнула вновь на четырех евангелиях в присутствии моем, а также Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна Штаппера, что и засвидетельствовано их подписями.

7 июня 1522 года, св. Гилберт

Горняцкая церковь в Раменсбурге небольшая, старой постройки, с плоским деревянным потолком, одиннадцатью рядами простых скамей светлого дерева, алтарь украшен тем, что подарила земля, – рыжим халькопиритом, седым марказитом, грозовым галенитом, снежным баритом. Алтарная икона изображает явление Девы Марии трем старателям.

Служба давно закончилась. Толстая женщина сидит на скамье, пытается глазами встретиться со взглядом Богоматери на иконе, но Святая Дева, как нарочно, отворачивается.

Когда рядом кто-то сел, женщина сильно вздрогнула от неожиданности.

– Бальтазар! – пробормотала она укоризненно. – Ты опять испугал меня.

В полумраке Бальтазар грустно улыбнулся ей. Когда-то Доротея была хорошенькой пухленькой девочкой с румяными щеками и почти белыми волосами. Она была очень смешлива и жизнерадостна. И очень чувствительна. Сколько он знал Доротею, вечно у нее наготове и смех, и страх, и обида, и прощение. Бальтазар, более изобретательный и любопытный, чем другие дети, подчас изводил ее страшными рассказами, и она очень обижалась. Но все равно они оставались друзьями, брат и сестра.

Теперешняя Доротея больше не смеялась.

– Ты придешь к нам обедать в воскресенье? – спросила она.

– Спасибо, – ответил Бальтазар. – Конечно, я приду.

Доротея заговорила о своей беременности, о повитухе, о предложении Катерины Харш и о предложении Рехильды Миллер, о своем страхе, об умерших детях, а под конец расплакалась.

– Эгберт не хочет об этом слушать, – добавила она, извиняясь, – а мне больше и посоветоваться не с кем.

Бальтазар молчал, чувствуя, как сжимается у него сердце. Наконец выговорил:

– К Рехильде не ходи.

Доротея живо повернулась к нему. Слезы высохли, только на кончике носа повисла капля.