Книга Человеческое тело - Паоло Джордано

Вообще-то я не жаловался. Я научился принимать неравномерное распределение любви как нечто неизбежное и даже справедливое. И если порой я втайне себя жалел (со мной неодушевленные предметы никогда не разговаривали), я быстро избавился от ревности, потому что, как и родители, больше всех на свете я любил и обожал Марианну.

Прежде всего, она была красивая, с узкими плечами, смешно морщила носик, улыбаясь своей самой лукавой улыбкой, со светлыми волосами (с возрастом они потемнеют) и россыпью забавных веснушек, покрывавших лицо с мая по сентябрь. Стоя на коленях у себя в комнате, на середине ковра, в окружении Барби-балерины, Барби — посла мира и трех мини-пони «Хасбро» с разноцветными гривами (все расставлено так, как хочется ей), сестра казалась не только хозяйкой самой себе, но и хозяйкой всего вокруг. Наблюдая за ней, я научился бережно обращаться с предметами: то, как она смотрела на них, как, всего лишь погладив, наделяла душой и значением ту или иную вещь, окружающий ее пьянящий розовый цвет убедили меня в том, что мир женщин намного увлекательнее, богаче и полнее нашего. Вот из-за этого я на самом деле сгорал от зависти.

И вообще Марианна была чем-то невероятным. Гибкая и крепкая, как тростник, на уроках балета, пока Эрнесто не заставил ее бросить танцы, потому что пуанты могли навсегда испортить ей ноги и привести к артрозу, хроническому тендиниту и прочим повреждениям опорно-двигательного аппарата; блестящая собеседница, приводившая в восторг интеллигентных друзей наших родителей (на обеде после конфирмации она удостоилась похвалы главврача больницы, в которой служил Эрнесто, за то, что к месту употребила слово «велеречивый»), но главное — чудо-школьница, до такой степени поражавшая всех своими успехами, что, когда она училась в средней школе, Нини устала отбиваться от комплиментов, сыпавшихся на нее со всех сторон — от учителей, завистливых родителей и просто знакомых, от которых Нини ничего подобного не ожидала и до которых долетала весть о потрясающих успехах девочки. У Марианны были способности ко всем без исключения предметам, и ко всем ним она относилась одинаково — серьезно, прилежно и бесстрастно.

Еще она играла на рояле. В пять часов по вторникам и четвергам к нам домой приходила ее учительница музыки Дороти. Дородная женщина с круглыми грудями и животом, одевавшаяся старомодно и во всем стремившаяся подчеркнуть, что по отцу она англичанка. Моей обязанностью было встречать ее в прихожей, а потом, спустя полтора часа, провожать.

— Добрый день, синьора Дороти!

— Милый, можешь называть меня просто Дороти!

А потом:

— До свидания, Дороти!

— Пока, солнышко!

Она стала первой жертвой тайного гнева Марианны. Союз с сестрой, который я долгое время ошибочно считал нерушимым, основывался на жестокой шутке. Как-то раз, ожидая появления учительницы музыки, Марианна сказала:

— Ты знаешь, что у Дороти дочка заика?

— То есть как?

— То есть она ра-ра-ра-разговаривает во-во-вот так. А слова, которые начинаются с «м», вообще не произносит. Когда она обращается ко мне, говорит: «Ммм-ммм-мм-арианна».

Она вытянула губы и принялась громко мычать. Изображала она здорово, похоже, с беспощадным весельем. Нини бы этого не одобрила: большую часть времени она волновалась, как бы ненароком кого не обидеть, в разговорах тщательно избегала упоминания о детях, чтобы никто, не дай бог, не подумал (ведь это было бы неправдой, совершенной неправдой!), что она хвастается или сравнивает нас с другими. Если Марианна говорила об однокласснике: «Он намного слабее меня, получает только ‘удовлеворительно’», — мама пугалась: «Марианна! Не надо никого ни с кем сравнивать!» Представьте себе, что бы с ней стало, увидь она, как Марианна передразнивает заикающуюся дочку Дороти Берни, скосив глаза и скривив рот!

Поскольку в восемь лет я невольно подражал во всем маме, услышав, как Марианна мычит и повторяет согласные, я поначалу расстроился. Но потом я почувствовал, как мои губы постепенно растягиваются. И почти с ужасом понял, что улыбаюсь. Вернее, не так: я улыбался во весь рот, словно внезапно увидел что-то очень смешное. Марианна еще разок промычала, а потом тоже расхохоталась.

— А-а-а еще… погляди на подмышки у Дороти… там темные пятна… и так воняет!

Мы не могли остановиться, заражая друг друга смехом. Как только мы начинали успокаиваться, Марианна едва заметно скривляла рот, и все начиналось снова. До этого у нас с ней не было ничего общего. Дружбу или простое чувство товарищества перечеркивали разница в возрасте и гордое смирение, с которым Марианна переносила мое присутствие. Беспощадная карикатура на дочку Дороти была первым, что связало нас напрямую, нашей первой общей тайной. За ужином, когда Эрнесто задерживался в больнице, а Нини поворачивалась к нам спиной, чтобы в последний раз помешать не вызывавшее аппетита картофельное пюре, Марианна принималась кривляться, а я рисковал подавиться едой. У нас вошло в привычку высмеивать знакомых, находить нечто нелепое в нашей упорядоченной жизни и хохотать что есть сил, заражая друг друга смехом и уже не помня, что же нас так развеселило.

В тот день, когда Дороти появилась в дверях в длинном платье цвета морской волны с плиссированным рукавами, глаза у нас были мокрыми от слез. Я сразу же заметил пятна на подмышках, и хотя уже умел сдерживаться, у меня не хватило сил поздороваться с Дороти, не засмеявшись ей в лицо и не обрызгав ее слюной.

— Рада видеть вас такими веселыми, — раздраженно буркнула учительница. Положив сумочку на диван, она решительно направилась к инструменту.

Тут я, как обычно, оставил их наедине. Удостоверившись, что на хрустальном столике стоят кувшин с водой и два бокала, я выходил в коридор, закрывал дверь и отправлялся к себе. Несколько мгновений тишины — и до меня долетал стук метронома.

Полчаса они разогревались: хроматические гаммы, гаммы терциями и квартами, чтение с листа, упражнения Поццоли и рвущие связки упражнения Ганона. Потом исполнялся репертуар. Некоторые вещи мне особенно нравились: «Doctor Gradus ad Parnassum» Дебюсси, «Лунная соната» Бетховена, менуэт Баха, из которого мне запомнились только повторяющиеся такты, Прелюдия № 4 Шопена, в первой части которой мелодия мягко опускалась вниз, наполняя душу горькой печалью. Но больше всего я любил «Вздох» Ференца Листа — в его исполнении Марианна достигла наивысшего технического мастерства и выразительности. Ей уже исполнилось четырнадцать, и она готовилась к концерту, первому настоящему концерту после долгих лет занятий в домашних стенах. Дороти устроила выступление своих учениц в маленькой барочной церкви в центре.

Марианна до тошноты твердила эту вещь, в которой были технически трудные места — например, при исполнении начального арпеджио нужно было перекрестить руки: пробежав по двум октавам, левая рука стремительно пролетала над правой и заканчивала мелодию на верхних нотах. Видеть это было даже интереснее, чем слышать, и порой, когда Марианна занималась, я приоткрывал дверь и глядел в щелку, как ловко двигаются ее пальцы, как они ласкают клавиши под внимательным взглядом живых глаз. Руки перемещались настолько стремительно, что с трудом верилось, будто пальцы нажимают на клавиши, и когда мизинец вытягивался, я боялся, что он вот-вот оторвется от ладони.