Книга Портрет убийцы - Фил Уитейкер

Пол все только осложняет. Когда мы вышли из «Берега», я сказала, что провожу их до машины, проеду с ними до отеля. А он ответил, что все у них будет в порядке, что я не должна терять драгоценное время. Но как сказал. Вся эта поездка лишь раздражает его. Он не хотел ехать, но не хотел и оставаться в Лондоне с Холли. Не могу его понять. Провести с ней целый уик-энд, — да он должен был бы ухватиться за это. Мне бы не хотелось расставаться с Холли, но я бы на это пошла, если бы он согласился остаться с ней. Он говорит, что мечтает уйти с работы, перестать давать уроки, чтобы иметь больше времени заниматься отцовскими обязанностями. А когда ему представляется такой шанс, он его упускает. Говорит, что не может переходить от одной крайности к другой: почти не видеть Холли всю неделю, а потом двадцать четыре часа в сутки быть с ней. Сама мысль пугает его, хотя я говорю ему, что тут нет ничего особенного. В глубине души я думаю, это объясняется скорее всего тем, куда мне захотелось отправиться, почему я решила поехать именно сюда.

«Перестань ломать себе голову», — раз сто говорил он мне. Но я не могу. Папа умер, его больше нет, разборка и сортировка содержимого его дома, следствие, и пререкания, и адвокаты, и все прочее. Я могу многие часы не думать об этом. Когда я с Холли — одеваю ее, мою, кормлю, меняю подгузники, играю с ней, успокаиваю, укладываю на ночь. Когда я мчусь в детский сад, когда я по горло в работе, когда готовлю ужин, вешаю выстиранное белье, привожу в порядок дом, когда мы с Полом сидим перед теликом, умирая медленной смертью в конце каждого изнурительного дня. Однако ночью, когда, казалось бы, я должна мгновенно уснуть, в краткие мгновения в ванне, в уборной, когда среди дня появляется малейший просвет, — это наваливается на меня. Папа едет в машине по дороге. Было у него такое намерение или нет? Видел ли он тот мост и сбросил ли предельно скорость, намеренно ведя машину к неумолимому цементу? Пол говорит, надо поставить на этом крест: папы уже нет, и я ничего не могу тут поделать. Пол не понимает. Я просто не могу так поступить. Потому что это меня не отпустит. Потому что я чувствую — причина во мне.

Я открываю глаза и обвожу взглядом площадь. Люди пересекают широкое пространство в разных направлениях — одни не спеша, другие более целенаправленно. Как раз напротив несколько юнцов на скейтбордах устраивают разные трюки. В дальнем конце площади установили ярмарочный аттракцион с машинами, мотоциклами, лошадьми и автобусами, в которых сидят дети и крутятся, крутятся, поднимаются и опускаются. До меня долетают звуки музыки. Вспыхивают разноцветные огни, толпятся взрослые, смотрят. Представляю себе, с какой гордостью они глядят на своих проносящихся мимо малышей. Вот он, их ребенок, — прямо перед ними, скачет на пластиковом пони. Только дети участвуют во всем этом лишь телесно. Они улыбаются, крепко держась за сиденья, но глаза их устремлены вдаль, они не видят ни маму, ни папу. Рыночная площадь исчезла, заиграла волынка. В мечтах, где-то в будущем, они уже гонщики, или сидят за рулем двухэтажного автобуса, или ведут шоу, правят паровозом, патрулируют на калифорнийском шоссе.

Я сделала папу дедушкой только в пятьдесят девять лет. Он рассыпался в поздравлениях, когда мы сообщили ему, что я жду ребенка. Ни разу не сказал ни слова, что нам с Полом надо пожениться, не спрашивал, собирались ли мы иметь ребенка. Пол никогда не хвалил его за это. Папа впервые увидел Холли, когда ей было два месяца. Он сказал, что понимает, сколько я на себя взвалила. На протяжении всего часа, пока я была у него, он тщательно следил за выражением своего лица, выдавая как раз нужное количество улыбок. Он никогда не просил подержать малышку, и я не уверена, знал ли он, что́ я испытываю всякий раз, как кто-то берет ее.

Позади меня огромное здание в неоклассическом стиле, увенчанное серым куполом, который я сегодня утром видела из номера нашего отеля. Перед ним выложен на площади крест города Ноттингема; у его колонн стоят на страже два больших каменных льва. На часовой башне бьет колокол. Три часа. У меня еще есть час до встречи с папиным приятелем. Я не знаю точно, где его дом. А ведь я достаточно долго просидела тут, но ни к какому решению так и не пришла. Я достаю из сумки карту Ноттингема. Адрес Диклена Барра записан на бумажке, которую я засунула за обложку. Я отыскиваю по указателю Верхний Лаз и открываю страницы, посвященные центру, чтобы найти, куда надо двигаться.

Диклен

Теперь выбирайся из Кружевного рынка, оставь позади мой дом, иди мимо церкви Святой Марии в дальний конец Верхнего Лаза. Ты пройдешь мимо полицейского участка, где работал твой отец, где мне давали стол в углу комнаты и где воссоздавали картины преступления. Над двойными деревянными дверями по-прежнему висят голубые флюоресцентные трубки. Но сам полицейский участок, находящееся рядом бывшее здание суда, стоящая позади них старая ноттингемская тюрьма — все это перестроено. Из стен торчат под углом флагштоки, с которых свисают красные знамена. И на каждом — эмблема Галерей Правосудия. Я заглядывал туда несколько раз в те дни, когда меня одолевали скука и одиночество и я выпил лишку. Я изучал выставки по истории полицейского дела с тех пор, как ловцов воров и истребителей вредных животных за вознаграждение сменили топтуны на улице Лучников. Каждая фаза освещена. Однако, несмотря на обилие деталей, чего-то не хватает. Ни слова о художнике. Я был мелочевкой, подстрочным примечанием к истории. Меня сменили фотороботы, Е-роботы, компьютерные изображения лиц. Меня или подобных мне людей ты на этих выставках не найдешь.

Возможно, у тебя не будет времени все посмотреть. Музеи, насколько я понимаю, тебя не интересуют. Даже на то, чтобы посмотреть воссозданное заседание бывшего выездного суда присяжных — восковые фигуры судьи, адвокатов, обвиняемых и свидетелей, чьи выступления читают записанные на пленку актеры, и ты слышишь их через громкоговорители, — требуется время. Дело взято из девятнадцатого века, когда во время Хлебных бунтов уничтожали собственность по всему графству Ноттингемшир. Троих обвиняемых повесили как заговорщиков, хотя доказательств того, что они выступали закоперщиками, не было. Это считается древним нарушением справедливости — процесс был бы смехотворным, не будь столь серьезны последствия. Он показывает, какой большой путь мы прошли. По окончании просмотра тебя выведут на тюремный двор, где стояли виселицы. Один из осужденных нацарапал свое имя на стене, пока ждал смерти. Глубоко врезавшиеся буквы видны и по сей день.

Но ты хочешь узнать о своем отце, о его жизни здесь. Не ходи в Галереи Правосудия, — как-нибудь в другой раз. Иди по Верхнему Лазу к Нижней Парламентской улице, затем вверх по улице Хантингтон. Дальше шагай в сторону от центра, по шумной Дороге Вудборо через квартал Святой Анны. После того как пройдешь район, исчерченный граффити, и сборные дома, дорога пойдет вверх — это начало длинного подъема к вершине холма Мэпперли. На самом крутом его отрезке, когда ты почувствуешь, что начинаешь задыхаться, за тяжелыми чугунными воротами влево ответвляется широкая травянистая дорога. Корпорейшн-Оукс. Весной под дубами, давшими имя этой аллее, будут цвести нарциссы. Сверни туда — идти надо пешком, поскольку это просто часть парка, — и иди вверх, вверх по мягко извивающейся бетонной дорожке с ее скамейками и мусорными урнами. Теперь ты можешь передохнуть — не надо оглядываться, городские шумы затихают. Здесь нет места машинам.