Книга Бандиты. Книга 1. Ликвидация - Алексей Лукьянов

— Ева Станиславовна! Ева!

Ева Станиславовна Ригель, расторопная девушка, достаточно грамотная, чтобы заниматься каталогизацией фондов Государственного Эрмитажа, тотчас прибежала на зов начальника. Пальцы Евы всегда в чернилах, правый висок, волосы и скула тоже были лиловыми — непослушный локон все время закрывал глаза.

— Что это?

Девушка посмотрела на зеркало и покраснела.

— Тонко же вы надо мной издеваетесь.

— Алексанниколаич, я не…

— Уберите это немедленно. И вообще — откуда вся эта пыль?! Нет, так совершенно невозможно работать, подам в отставку.

— Алексанниколаич…

— Немедленно!

И Бенуа пошел прочь, довольный, что Ева не видит его ликующей физиономии. Ведь это он, старый дурак, как-то с ней разоткровенничался: мол, я и художественный критик, я и журналист, я и «просто живописец», я и историк искусства… Если идти по линии тех разных дел, которые я возглавлял и коими заведовал, то я был и редактором двух весьма значительных художественных журналов, я был в течение трех лет и чем-то вроде содиректора Московского художественного театра, я был и полновластным постановщиком в Большом драматическом театре в Петербурге, и управляющий одним из самых значительных музеев в мире — Петербургским Эрмитажем и т. д. Все это, правда, относится к царству, подвластному Фебу — Аполлону, но не могу же я на карточке оставить: «Александр Бенуа, Служитель Аполлона».

А она, значит, запомнила, да еще и в задумчивости на пыльном зеркале запечатлела, хоть и с ошибкой… Ну не прелесть ли? Хотя симпатия молодой девушки не такой уж и повод ликовать. Впору рыдать и рвать остатки волос на голове. Потому что все, кроме Евы, Александра Николаевича угнетало и вызывало острое чувство досады.

Он родился не в свое время. Ему бы появиться на свет лет на пятьдесят, а лучше — на сто — раньше, вот тогда бы не приходилось заниматься такой прорвой работы, которая, по сути, никому не нужна. К власти пришло быдло, для которого искусство — это балаган, увеселительная прогулка. Да и к чему им это искусство, когда кругом война и голод? Сто лет назад, когда живы были титаны, когда служение Аполлону и впрямь что-то значило для образованного человека! Зачем объяснять матросу значение искусства эпохи Ренессанса? Почему он должен очевидные вещи проговаривать людям, которые ничего слаще репы не пробовали? Пусть правят бал эти футуристы и прочие. Да уж, господин товарищ Малевич им все доходчиво расскажет!

И самое досадное, что его считают другом новой власти и врагом свергнутой! Что за вздор?! Да, он сотрудничает со всеми этими Горькими, Луначарскими, Чуковскими, которые и сами-то недалеко ушли от нового гегемона. Воистину последние времена настали для искусства.

Александр Николаевич не зря сокрушался. Ненужность свою новой власти он начал чувствовать едва ли не с первых дней. Наивно полагавший, что искусство может облагородить самые черствые и заскорузлые сердца и умы, Бенуа с ужасом наблюдал хлынувшую мутную волну невежества, возведенного в принцип. Искусство стало прерогативой «буржуев», грабежи и вандализм захлестнули Россию. И что толку, что Александр Николаевич грудью встал за сохранение культуры? Да лучше бы он не мешал вывозить из страны эти бесценные предметы культуры, по крайней мере там, за рубежом, они принадлежали бы истинным ценителям.

Да, поначалу к нему прислушивались, а Луначарский так чуть ли не другом считал. Разумеется, если бы наркомпрос имел доступ к дневнику Александра Николаевича, еще неизвестно, как бы сложилась судьба «служителя Аполлона». Но бог миловал.

Хотя как писал Грибоедов — «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Совнарком и был этими новыми барами. Конечно, они пока прилично ведут себя, нацепив личины демократов и либералов, но скоро весь пафос с них спадет, и они покажут, что сами ничуть не лучше свергнутых. Уже показывают. Отдавать дворцы под клубы для мужланов! И отступают, если к ним обращаешься в ультимативном порядке, что понятно, ведь все они признают лишь грубую силу. А там, где грохочут пушки, музы молчат.

Вот Александр Николаевич и предпочитает в последнее время отмалчиваться и заниматься своими прямыми обязанностями — подготовкой выставок, редактированием и написанием статей, каталогизацией… А ведь хочется еще и творить! И не с какими-то Мейерхольдами, от чьих экспериментальных постановок мутит, а с классическим театром, с балетом. Он заложник новой власти.

Весь мир сошел с ума. И только Ева не обращает на это внимания, делает свою работу и смотрит на него как на святого. Прелестное дитя.

Александр Николаевич заперся в кабинете и начал работать над эскизами, хотя работать и не хотелось. Странная апатия овладевала им, когда он вот так, внезапно, думал о судьбах родины. Возможно, оттого, что косвенно он и сам был виноват в том, что все так получилось. Не стоило заигрывать с этими силами еще до революции. Не нужна была эта просветительская миссия, которую он на себя взвалил. К чему стадам дары свободы? Но нет, он посчитал в своей гордыне, что способен изменить мир к лучшему, а что вышло? Председательствует на куче советов, в которых перетягивается с головы на ноги и обратно куцее одеяльце совнаркомовского внимания к проблемам культуры и просвещения.

Затеяли серию «Всемирной литературы». Для кого? Для толпы плебеев, которая в Петербурге открыто дефилирует вдоль загаженных набережных вместо почтенной публики? Как там пишет Блок? «Мильоны нас»… Да, их тьмы и тьмы, и тьма эта поглотила прекрасный некогда город. А почтенная публика либо прячется в полуподвалах, либо сбежала за границу, и ей тоже не до всемирных литературных сокровищ.

Не он ли открывает этим раскосым и жадным очам и загребущим лапам сокровища, которые никем почти не охраняются? Стоит им понять ценность культуры, и они мигом пересчитают ее на мешки с картошкой, на муку, масло, мыло, консервы и мясо.

Черт, не работается! Порывисто встав из-за стола, Александр Николаевич выглянул из кабинета и крикнул:

— Ева Станиславовна!

На этот раз ответа не последовало. Странно, обычно Ева мчится по первому оклику. Что случилось?

Причина, по которой Ева Станиславовна игнорировала призыв, выглядела как невысокий человечек в поношенной черной тужурке, галифе и сапогах, с клетчатым кепи, заломленным на затылок. У человечка было круглое, как он сам, лицо с усиками и очки.

— Александр Николаевич занят, — объясняла Ева человечку.

— Может, вы мне сами тогда поможете?

— У меня нет полномочий.

— Тогда давайте я сам поговорю с вашим…

Понятно. Ева защищает начальника от очередного представителя клуба текстильщиков или стекольщиков, требующего, чтобы товарищ Бенуа прочитал лекцию.

— Ева Станиславовна, в чем дело? — громко и сурово спросил Александр Николаевич.

Гегемон повернулся в его сторону.

— Александр Николаевич Бенуа?

— С кем имею честь?