Книга Золотой Лингам - Сергей Юдин

Алексей стоял на крыльце, кутаясь в оставленный им днем на дворе и поэтому сырой от вечерней росы ватник, курил неведомо какую по счету сигарету и тщетно пытался уловить сквозь нарастающий громкий стрекот кузнечиков, не зашумит ли где машина.

Никаких посторонних звуков. Лишь сухой стрекот насекомых, да дальнее отрывистое уханье какой-то ночной птицы.

Бросив окурок в куст давно отцветших пионов, он вернулся в избу.

– Черт знает что! Уморят они меня оба, – сообщил он бабе Люде, которая пила у него за столом чай, шумно прихлебывая с надколотого блюдца зеленого гарднеровского фарфора и со вздохами посасывая микроскопический кусочек сахара. – Запропали куда-то, черти полосатые! А ты тут изволь места себе не находить, волноваться…

– Не поминай нечистого к ночи-то, – мелко перекрестилась на образа старуха. – Никуды, Лексей, девка твоя не денется. Однако тёмно уж, дак ты шел бы, что ли, встренул ее возле мосту.

– И то дело, – согласился Рузанов. – Пойду.

– На-ка, чайку сперва выпей, – остановила его бабка Люда, наливая в граненый стакан своего фирменного травяного декокту, – продрог вона совсем.

Шагая в сумерках по густо поросшей овечьей травой улице, он припоминал разговор с Людмилой Тихоновной.

По возвращении с Павловского омута Алексей, чуть придя в себя, забросал ее вопросами, пытаясь выяснить, что за болотную акулу она ему показала и откуда эдакое страшилище взялось в здешних местах. В ответ старуха лишь покачала головой: «Откудова Анчипка взялся? Дак кто ж его знает! Токмо Прасковья мне вот что сказывала. Будто бы слышала она от стариков, что в прежние времена проживал в здешних местах помещик по прозванию “злой барин” и был этот барин донельзя гневлив и на расправу рабов своих очень лют. Да и с соседями вел себя как сущий разбойник и татарин: ватагами охотничьими посевы травил, с проезжих купцов дань собирал, за малейшее неудовольствие гумна и села жег. А управы на него никакой не было, как он по прежней воинской службе имел большие заслуги, самому царю был известен и все начальствующие лица с ним очень считались. Сам собою, невзирая на солидные уже лета, был он отлично красив и еще во всей силе, так что к любовному блуду имел великую приверженность и множество девок и из дворни, и по чужим даже деревням на своем веку умыкнул и попортил.

Ну вот и случись тут, что приехал к нему из города старший сын, молодой офицер, бывший тогда на царской службе в самой столице. Долго ли, коротко ли, но приглянулась тому молодцу поповская дочка, да так, говорят, прикипел он к ней сердцем, что порешил жениться, хотя по тем временам она ему совсем неровня была. Ведь тогда помещики почитали лиц духовного звания намного ниже себя, а то даже и ни во что не ставили и зачастую в великом страхе держали.

Понимая, что отец-то нипочем не даст своего согласия на женитьбу, задумал тот офицер увесть эту девицу, да где-нибудь с ней тайно и обвенчаться. Токмо старый барин как-то прознал про таковое его намерение и очень осерчал. Призвал он к себе сына и велел тому, нимало не медля, убираться обратно туда, откель приехал. Молодой офицер, однако, заупрямился, тоже гонор свой наследственный принялся выказывать, да возьми и выложи отцу всю правду: дескать, знаю, что хочешь разлучить ты меня с зазнобой, да токмо ничего этого не будет, потому как я слово офицерское дал на ней жениться и от слова того ни в жисть не отступлюсь. И как тут ни гневался родитель его, как ни топал ногами, обещаясь лишить сына родительского своего благословения, а вотчину поделить промеж младших детей, ничто не помогало – тот все на своем стоял и от слова не желал отступиться.

Тогда и замыслил барин злодейство великое: будто нехотя дал он согласие на женитьбу сына, а лишь токмо тому случилось за какой-то надобностью в город отлучиться, приказал он своим верным рабам поповскую девку от родителей умыкнуть и к нему привесть. Те так и сделали, а Хитник этот по своему обыкновению силком над сыновой невестой надругался и повелел впредь в доме, среди прочих его полюбовниц содержать.

Но, видно, злодейством своим переполнил он чашу Божьего терпения: сын-то его, узнав про то, умом тронулся, а девка, позора не выдержав, бросилась в омут. Родитель же ее, не надеясь на людское правосудие, прямо с амвона церковного предал изверга проклятию, призвав Господа покарать его лютой смертью, пускай-де не будет ему христианского погребения, но утащит его сатана живьем в пекло.

Так, говорят, и года не прошло, как по его и свершилось: однова вздумалось тому барину в пруду искупаться, и только-то он в воду залез, как, откуда ни возьмись, вынырнул нечистый, да и уволок его на самое дно. Тут ему и конец настал.

С той поры этого нечистого многие не раз видели, как он в омуте плескается, так что в скором времени к пруду и близко подходить никто не смел, а не то что, упаси бог, купаться или карасей удить. Вот он и зарос и заболотился, а прежде-то, слышь, по два пуда рыбы из него неводами вытягивали. Прасковья же сказывала, что Анчипка – это и есть то самое чудище, что злого барина пожрало. Токмо не нечистый то вовсе, а неприкаянная душа утопленницы – поповской дочки, то бишь».

Рузанов вышел на ухабистую, местами покрытую слоем тонкой серебристо-мучной пыли, местами поросшую низкой травой проселочную дорогу. Желто-голубой месяц был слева от него и, казалось, плыл следом за ним, то поднимаясь над кронами редких деревьев, то сквозя в их блестящей, отливающей расплавленным свинцом листве. Все вокруг, и смутно белеющая под ногами, изрытая старыми засохшими колеями дорога, и огромное заросшее поле, и изломанная кромка чернеющего за ним леса, было залито неверным серебряным светом. Прохладный воздух был недвижим, не чувствовалось ни малейшего тока ветра, лишь в верхушках одиноких осин без видимой причины чуть заметно и бесшумно трепетала мелкая поредевшая листва.

Узкая багровая полоска вечерней зари на западе, еще видимая, когда Рузанов выходил из деревни, уже дотлела, оставив лишь тусклый, странно смешанный с лунным светом, красновато-лимонный и золотистый отблеск на редких высоких перистых облаках.

Как только он миновал небольшой, неожиданно дохнувший на него опрелой осенней сыростью перелесок, показался мост через Саблю. Здесь Алексей остановился.

Над черной речной гладью плавал таинственный туман; под мостом он клубился и цеплялся за покосившиеся металлические опоры, скрывая облепившую их зеленую бахрому слизи и водорослей, скрадывая очертания и самого моста. В тумане бесшумными тенями мелькали занятые ночной охотой нетопыри. Было удивительно тихо и спокойно; вдруг где-то совсем рядом неожиданно гулко и угрожающе заухал филин, издалека ему откликнулся второй и вновь все смолкло. Но, прислушавшись, Алексей заметил, что и сама ночная тишина была наполнена неясными и загадочными звуками невидимой жизни: с реки доносилось будто чье-то сдержанное дыхание, приглушенный плеск воды выдавал присутствие какой-то крупной рыбы, а может быть – водяной крысы; со склонившихся над крутым берегом деревьев что-то тихо осыпалось, а ниже, в непролазных зарослях осоки, рогоза и татарского сабельника чувствовались смутный шорох и движение неведомых существ…