Книга Чего не прощает ракетчик - Максим Михайлов

И точно — вот он, Валерка Громов, или попросту Гром, полковничьий сынок, продолжатель славной офицерской династии никогда и ничего в этой жизни не получивший на халяву, как тогда принято было говорить: "по блату". Острый прищур холодных оценивающе глядящих на окружающий мир глаз, упрямо выставленный вперед подбородок и тонкий хрящеватый нос с горбинкой оставшейся после перелома.

Больше фотографий в папке не нашлось. Севастьянов бегло проглядел бумажные листы оказавшиеся всевозможными характеристиками, автобиографиями, результатами аттестаций и профотборов и захлопнул пластиковые корочки. Долго сидел молча, глядя на безликий красный пластик, не решаясь поднять взгляд. Зная, что как только оторвется от папки, сразу же наткнется на цепкие беспощадные глаза сидящего напортив оперативника и тогда придется что-то говорить, или еще того хуже, слушать. Слушать то, о чем подспудно догадался уже давно, то, единственное что объясняло этот нелепый вызов в Федеральную Службу Безопасности человека равно далекого от шпионских игр и всевозможных заговоров.

— Узнали кого-нибудь, Виктор Сергеевич? — участливый голос оперативника так и сочится горьким змеиным ядом.

— Да, конечно, — каждое слово дается лишь неимоверным усилием, с трудом получается заставить голос не дрожать, звучать спокойно и равнодушно. — Это мои сослуживцы по испытательному полигону в Казахстане. К сожалению, мы уже давно не общаемся, они уволились после распада Союза. С тех пор мы не поддерживаем никаких отношений.

Для чего ему понадобилась эта дурацкая игра в напускное равнодушие Севастьянов, пожалуй, не смог бы ответить даже самому себе. Но почему-то это сейчас казалось важным и необходимым, и он послушно сдерживался, храня показное безразличие, хотя внутри, под напускной холодной и бесстрастной оболочкой уже давно хотелось кричать, хотелось схватить этого холеного фээсбэшника за грудки и вытрясти из него все, что он скрывает, чем бы это не оказалось и какую бы боль за собой не несло.

— Печально, печально, — закивал китайским болванчиком оперативник. — Так никого и не встречали из них больше?

— Послушайте, ну зачем эти детские подначки? Вы же, наверняка, прекрасно осведомлены о том, что именно подполковник Померанец сопровождал прибывшие к нам весной для продления сроков технической пригодности украинские ракеты. Конечно, мы с ним встречались.

— Угу, угу, — протянул, соглашаясь, оперативник. — А как насчет остальных?

— С остальными я не виделся с девяносто второго года, — твердо отрезал Севастьянов.

— А Вас не удивляет, что в моей папке оказались именно фотографии Ваших сослуживцев проживающих в данный момент в иностранном государстве? В незалежней Украине?

— Не удивляет, — тяжело вздохнул Севастьянов. — Это ведь они, правда?

— Что они? — тут же подобрался, словно почуявший добычу охотничий пес, фээбэшник. — Договаривайте!

— Да чего тут договаривать, уже и последнему дураку из Ваших намеков все стало бы ясно. Я ведь правильно угадал, это они работали на грузинских СОУ?

— А Вам об этом известно не было?

Севастьянов лишь молча пожал плечами, в виду полной неуместности вопроса отвечать на него он не счел нужным.

— Что неужели Померанец ни о чем подобном не упоминал при встрече? — не унимался оперативник, стараясь пытливо заглянуть в глаза.

— Нет, ни о чем подобном мы не говорили, — вновь устало вздохнув, мотнул головой Севастьянов. — Ребят вспоминали, было дело. Кстати, он рассказывал, что Капеллан с Громом давно на гражданке и даже неплохо устроились…

— Капеллан с Громом?

— Ну, Маркухин с Громовым, — поправился Севастьянов.

— Гром у нас, конечно же, Громов, а Маркухин выходит Капеллан… Любопытное прозвище…

— Подпольная кличка, еще с лейтенантских времен…

— Ну, разумеется, бесшабашное очарование молодости… Господа гусары, шампанское, балы и кивера… — ядовито протянул фээсбэшник.

— Да что-то в этом роде, — кивнул Севастьянов, на миг прикрывая глаза.

Под опущенными веками ослепительным рыжим солнцем полыхнула бескрайняя выжженная зноем степь. Редкие бурые кочки сгоревшей травы, растрескавшаяся высохшая земля, летящая под гусеничные траки, оседающая белесой сединой на броне едкая пыль. Впереди поперек курса мелькает разбитая бетонка. Натужно взревев турбиной, бронированная машина одним движением перемахивает неширокий кювет и замирает на обочине.

— Вик, выгляни направо, ни хрена не вижу, сейчас еще переедем кого-нибудь!

Гром белозубо скалится с водительского места, лицо — серая пыльная маска, на которой живыми остаются только полные шального восторга пронзительно голубые глаза. Севастьянову тоже знакомо это чувство упоения от послушности многотонной стальной громады, что повинуется малейшему движению твоих сжимающих штурвал рук. Совсем недавно он и сам задыхался от такой же волшебной эйфории, потому прощает молодому офицеру и вольный тон в обращении к старшему и это невольное озадачивание инструктора. Действительно, прежде чем выезжать на дорогу стоит внимательно посмотреть по сторонам, здесь дикая земля, без гаишников и правил дорожного движения. Так что вполне можно впороться в несущийся по бетонке грузовик с товаром диких коммерсантов, или в семейство современного кочевника-казаха, неспешно перемещающегося на новое место жительства, а то и в своего же воина-отличника, укурившегося дармовой коноплей и прущего на родном «КАМАЗе» куда глаза глядят. Боковых зеркал на СОУ пока конструктора не придумали, а из открытого люка обзор, как из глубины пещеры, тридцать градусов вперед по курсу и хорош. Гибко потянувшись сильным тренированным телом, Севастьянов опасно перевешивается из люка, вылезая почти по пояс. Дорога в обе стороны, сколько хватает глаз, свободна, только далеко на горизонте тянется едва заметное облачко пыли, похоже еще чья-то гусянка гарцует по степи.

— Тащ капитан, тащ капитан, — гнусавит из глубины боевого отделения нарочито тонким и противным голосом Капеллан. — А когда уже моя очередь водить? Гром того и гляди всю соляру искатает, а мне когда же учиться?

— Не спеши — успеешь, — наставительно обрывает его Севастьянов и, оборачиваясь к водителю, коротко бросает: — Полный вперед!

СОУ рвет с места как норовистая лошадь раньше, чем он успевает опуститься в кресло начальника расчета, движок отчаянно воет.

— Йа-хуу! — в полном упоении орет Гром, давя на педали, жаркое степное солнце нежно лижет его покрытое пылью лицо.

И тут же картинка кардинально меняется, как в повернувшемся вокруг своей оси калейдоскопе.

Мелкие злые крупинки снега режут лицо в кровь, с визгом летят из-под бешено вращающихся гусениц, внося свою лепту в и без того свирепствующую поземку. Не видно ни хрена, не смотря на открытые на полную люки. Гусянка прет напрямую без дороги, сзади в спарке идет вторая. Видимость — метров сто не больше. На головной курс держат по компасу, ведомая машина, старается не потерять головную. Малейшая неточность и можно промазать мимо дальнего измерительного пункта — конечной цели рискованной экспедиции. Промазать и уйти в глухую заснеженную степь, по прямой, пока хватит горячего… И никто не найдет, никто не спасет и не придет на помощь. Потому что больше машин, способных преодолеть снежную целину в части нет. А вертушки который день прикованы к земле не на шутку разыгравшимся бураном. Промахнуться мимо — практически верная смерть. Заплутаешь и замерзнешь в бескрайней степи. Может быть, это произойдет всего в нескольких километрах от людей, от тепла, но видимость в сотню метров не позволит тебе различить спасительные огни. Оба экипажа все это знают, полностью осознают риск, на который идут. Но на дальнем измерительном пункте умирает солдат, у него приступ острого аппендицита. Если бойца в ближайшее время не доставить в госпиталь воспалившийся аппендикс прорвется, выбрасывая внутрь организма гнойный яд.