Книга Блаженные - Джоанн Харрис

Я вот запретила себе. Сама запретила. Я простилась с небом и уже много лет стараюсь не поднимать к нему глаз. А дорога, вот она, терпеливо ждет моего возвращения. Как же я мечтаю вернуться! Чем бы не пожертвовала, чтобы вновь обрести свободу, женское имя, женскую долю! Чтобы каждую ночь видеть звезды с нового места, чтобы жарить мясо на костре, танцевать и даже летать? Отвечать на эти вопросы нет нужды. Одна мысль о свободе, и сердце радостно встрепенулось, на миг я стала прежней Жюльеттой, той, которая пешком дошла до Парижа.

Вздор, полнейший вздор! Отказаться от спокойной жизни, от монастыря, от подруг, давших мне кров? Не о таком доме я мечтала, но все необходимое здесь есть — тепло, еда, работа для моих праздных рук. Да и ради чего отказываться? Ради призрака мечты? Из-за предсказания Таро?

Грубые башмаки тонули в рыхлом песке, и я со злостью его распинала. Все просто, все до глупого очевидно. Жара, бессонница, сны о Лемерле… Мне нужен мужчина, вот в чем дело. Эйле меняла любовников каждую ночь: то грубого выберет, то нежного, то блондина, то брюнета. Ее сны наполняли мужские запахи и мужские тела. Жюльетту тоже чувственностью не обделили. Джордано ругал ее за то, что купалась нагой, за то, что валялась в росистой траве, за то, что тайком от него часами просиживала над латинскими стихами, сражалась с незнакомыми словами ради случайного упоминания упругих ягодиц римлянина… И та и другая придумали бы, чем утешиться, но я — сестра Августа, названная в честь святого, — что делать мне? После рождения Флер мужчины у меня не было. Я могла отведать женской ласки, подобно Жермене и Клементе, но такие утехи не по мне.

Жермена ненавидит мужчин. Муж застал ее, тогда пятнадцатилетнюю, с другой отроковицей и пятнадцать раз полоснул по лицу кухонным ножом. Жермена посматривает на меня и явно считает красивой, не такой, как распутная Клемента с профилем Мадонны, но вполне в ее вкусе. Когда работаем в саду, она порой на меня заглядывается, но не говорит ни слова. Ее светлые волосы короче, чем у мальчишки, а под бесформенной бурой рясой угадывается стройное тело. В свое время из Жермены вышла бы хорошая танцовщица. Однако лицо ее портят не только рубцы. Муж изуродовал ее шесть лет назад, а Жермена кажется старше меня: губы белесые, глаза почти бесцветные, как соленая вода. В монастырь Жермена ушла, чтобы никогда больше не видеть мужчин, по крайней мере, так она говорит. Она — как здешние яблоки и засохший виноград — гибнет без живительной влаги, вместо того чтобы наливаться соком.

Очаровательная негодница Клемента чувствует это и мучает Жермену. Когда работаем, Клемента заигрывает со мной, в часовне жарко шепчет, предлагает себя, а за спиной у нее слушает и страдает беспомощная Жермена, даром что ее изуродованное лицо совершенно бесстрастно.

У Жермены нет ни веры, ни малейшего интереса к религии. Однажды я рассказала ей о цыганском боге в женском обличье, думала, ей понравится, раз она мужчин ненавидит, только Жермену не проняло.

— Если такое когда и было, мужчины переделали Богиню, приспособили для своих нужд, — сухо сказала она. — Иначе зачем им запирать нас дома, зачем вечно стыдить? Зачем им нас бояться?

Я возразила, что у мужчин нет повода нас бояться, а Жермена в ответ коротко хохотнула.

— Неужели? А это тогда откуда? — Она коснулась своего изуродованного лица.

Возможно, она и права, только ненавидеть мужчин я не могу. Лишь одного, да и тот… Вчера ночью снова мне приснился. Он был так близко, что я чувствовала запах его пота, его кожу, гладкую, как у меня самой. Ненавижу его, но во сне упивалась нежностью. Бледное лицо скрывала тень, но я-то узнаю его где угодно, даже без лунного света, серебрящего клеймо на любимом плече.

Я проснулась от громкого пения птиц. На миг почудилось, что не было ни Витре, ни Эпиналя, что вокруг повозки заливаются дрозды, что любимый смотрит на меня, а в его смеющихся глазах вечное лето.

Всего на миг. Пока я спала, в душу мне прокрался коварный суккуб, призрак. Не может быть, что я до сих пор по нему тоскую!

Нет, этого просто не может быть.

В монастырь мы вернулись далеко за полдень. Я сняла вимпл, но и без него волосы взмокли от пота, а ряса липла к телу. Рядом брела Флер и несла свою Мушку. Вокруг не было ни души. Понятное дело, жара, тем паче без настоятельницы многим сестрам понравилось отдыхать в дневное время: нехитрые обязанности можно выполнить и после ноны, и в вечернюю прохладу. У монастырских ворот я заметила свежий конский навоз, на пыльной дороге — колеи, и поняла: наше долгое ожидание закончилось.

— Цирк вернулся? — с надеждой спросила Флер.

— Нет, милая, вряд ли.

— Ну вот! — Дочкино личико вытянулось от огорчения. Я улыбнулась и поцеловала ее.

— Поиграй немного одна, мне нужно в часовню.

Флер побежала по дорожке к клуатру, а я посмотрела ей вслед и как на крыльях полетела к часовне. Смутному времени конец! В монастыре новая настоятельница, теперь будет кому направлять нас, смятенных и неприкаянных. Я без труда представила ее себе. Наша настоятельница спокойна и полна сил, хотя уже не первой молодости. У нее строгая улыбка и непременно хорошее чувство юмора, без него столько женщин с искореженными судьбами не умиротворить. Она добрая, честная, порядочная, не боится тяжелой работы, руки у нее загорелые, в мозолях, но при этом проворные и ласковые. Она любит музыку и садоводство. Она расчетлива и достаточно опытна, чтобы держать монастырь на плаву, но не слишком тщеславна, не озлоблена на жизнь, а смотрит на нее с мудростью и находит в ней маленькие радости.

Оглядываюсь назад и поражаюсь собственной наивности. Думала о настоятельнице, а вспоминала свою мать, Изабеллу. Понятно, что в воспоминаниях она не очень похожа на себя настоящую. Только любящий человек способен представить Изабеллу сильной, нежной и красивой. Да, мне помнится, что она много красивее Клементы, красивее самой Богоматери, хотя цвет ее глаз и черты смуглого выразительного лица воскресить не могу. Новую настоятельницу я заранее нарисовала себе похожей на маму. На душе стало легко, как у ребенка, который едва справляется с непосильными хлопотами и вдруг видит, что домой возвращается мать. Из клуатра не доносилось ни звука, но я понеслась к нему со всех ног — волосы развевались, подол рясы взлетал до колен.

Клуатр встретил прохладным сумраком. Я крикнула, что вернулась, но ответа не услышала. Сторожка пустовала, монастырь точно вымер. Я пробежала по залитой солнцем аркаде между дортуарами, но никого не увидела, потом мимо трапезной, кухонь, пустого помещения для капитула — скорее к часовне! «Время как раз для сексты, — твердила я себе. — Вот новая настоятельница и собрала всех».

Из часовни доносились голоса. В душе проснулись смутные подозрения, и я распахнула дверь. В часовне действительно собрались все сестры. Вон Перетта, вон Альфонсина обхватила подбородок тощими руками, вон апатичная толстуха Антуана, вон невозмутимая Жермена, рядом с ней Клемента.

Воцарилась тишина. Я часто-часто заморгала, сбитая с толку темнотой, тяжелым запахом ладана и отблесками доброй сотни свечей на лицах сестер.