Книга Практическое прошлое - Хейден Уайт

«Правда ли, что я должен сделать P?» – является деонтологическим, то есть это вопрос об обязательстве, и правильной реакцией на него будут встречные вопросы: «Кто так говорит?» или «Кому или почему я обязан делать P?» И если ответ на этот вопрос: «Вы должны поступать так в силу самой природы события, историю которого вы пишете» – то, как видите, мы возвращаемся к изначальному вопросу: какова природа события под названием Холокост?

Затруднение, в котором увяз дискурс о Холокосте, в том, что мы можем говорить правду о чем бы то ни было в различных модальностях, не только отвечая на простые декларативные предложения – именно такой способ обычно рассматривается философами как модель утверждений, претендующих на истинность. Конечно, на высказывание вроде: «Дело обстоит так (или это правда), что снег белый, и что кошка сидит на коврике» – можно отреагировать вопросом: «Правда ли это?» Но на высказывания в форме вопроса («Где кошка?»), пожелания («Вот бы у меня была кошка») и даже императива («Найди кошку!») нельзя отреагировать вопросом: «Правда ли это?»

Конечно, все это элементарно. Но применяя идею модальности не только к предложениям, но к целым дискурсам, мы сможем допустить, что романы, пьесы, истории и, возможно (кто знает?), даже философские дискурсы могут быть изложены в различных модусах, лишающих даже фактические утверждения их декларативной силы. Ограничиваясь интересующей меня областью и гипотезой, что существует больше одного модуса, позволяющего «говорить правду о прошлом», я хочу сказать, что исторический роман и беллетризованная история – это примеры недекларативных дискурсов. Их истина может заключаться не столько в том, что они утверждают (assert) в модусе сообщения фактической истины, сколько в том, что они означают (connote) в других наклонениях и залогах, известных грамматике: иными словами, в утвердительной, побудительной и вопросительной модальности и в действительном, страдательном и среднем залоге. Таким образом, например, вопрос: «Правда ли это?» – имеет меньше смысла применительно к стихотворению, роману или истории в модальности вопроса или пожелания, чем применительно к высказыванию в модальности приказа. «Правильной» реакцией на приказ может быть: «Да, сэр» или «Нет, сэр», – но при этом (если речь не идет о приказе, отданном в рамках армейской иерархии или отношений раб – господин) не будет неуместным высказывание в сослагательном наклонении: «Я бы предпочел отказаться», – как в рассказе «Писец Бартлби» Германа Мелвилла.

Подобные рассуждения перемещают нас в область теории речевых актов, где правильность реакции на высказывание «зависит от контекста» и соответствия «условиям успешности» (то есть правильности). В случае исследований прошлого существует ряд различных способов обращения, наблюдения, приветствия или иного инвестирования в прошлое. Например, можно рассматривать прошлое как место, из которого происходит кто-то или какая-то группа. Или (что совсем другое дело) можно считать прошлое местом появления кого-то. Опять же, можно воспринимать прошлое как то, что произошло или было сделано до нас. В свою очередь, такое чувство прошлого можно счесть достоянием или бременем, от которого необходимо избавиться, но в обоих случаях это присутствие (presence), по-видимому, представляет собой (аподиктически) загадку (головоломку, которую нужно разгадать, как в романе Томаса Пинчона «Выкрикивается лот 49») или аномалию (настоящую проблему, которая может оказаться неразрешимой, как в романе Тони Моррисон «Возлюбленная»).

Я хотел бы напомнить, что теория речевых актов, согласно Джону Лэнгшо Остину, ее создателю, преследовала цель покончить («сыграть Старого Гарри»101) с двумя фетишами: «фетишем истинности/ложности» и «фетишем факта/оценки»102. Как отмечает Остин, ключевые для теории речевых актов примеры содержатся в классе речевых актов, которые он называет «бехабитивы» и которые включают в себя такие действия, как «извинение», «поздравление», «похвала», «выражение соболезнования», «проклятие» и «вызов»103.

Согласно Остину, бехабитивы – один из пяти классов речевых актов. К четырем оставшимся классам речевых актов относятся вердиктивы (вынесение вердикта, оценка), экзерситивы (назначение, голосование, приказ), комиссивы (обещание, объявление о намерении, поддержка) и экспозитивы (аргументы в дискуссиях и беседах, иллюстрации, примеры). Остин отмечает, что последние два класса речевых актов – экспозитивы и бехабитивы – «доставляют <…> наибольшее количество неприятностей». «Бехабитивы беспокоят <…> тем, что они слишком неоднородны, экспозитивы – тем, что они невероятно многочисленны и важны, а также тем, что их легко перепутать с другими классами, хотя, безусловно, они обладают определенной уникальностью, хотя в чем она заключается, даже я не могу дать себе отчета. Можно было бы вполне показать, что все эти аспекты представлены во всех выделенных мной классах». Иными словами, согласно самому Остину, в попытке определить сущность речевых актов он сталкивается с трудностями. Его дискурс – экспозитивный, но он оставляет открытым этический (или бехабитивный) вопрос: «Что мне следует делать, принимая во внимание данное описание феномена под названием речевые акты?»

Итак, допустим, что меня как историка интересует история современной Германии, история еврейских сообществ в современной Европе, «места» «Окончательного решения еврейского вопроса», Холокоста, геноцида, истребления и тому подобного в этих историях, значение этого события для понимания того, что на самом деле произошло во времени и месте, относящимся к этим историям. И поскольку я знаю об «особой», «экстремальной» и «исключительной» природе этого события – о том, что оно смущает не только европейцев, но и уязвляет самолюбие (amour propre) многих других групп, и что оно несет угрозу для их чувства индивидуальной и групповой идентичности, – можно предположить, что я также знаю, что это событие имеет не только фактуалистическое (как, где и когда оно произошло), но также этическое значение, поскольку оно представляет собой нарушение фундаментального принципа человеческой цивилизации: ты не должен относиться к другому человеку, как если бы он был не вполне человеком, что также является правилом современного гуманистического историологического исследования; ты должен относиться ко всякому человеку в истории как причастному человечности (humanitas), которую разделяют все люди. С учетом этих допущений возникает вопрос: говорят ли те сведения, которые мы получаем при изучении этого события не только о том, что и как произошло, но также, что более важно, о том, какие условия сделали это событие возможным? То есть, если верить Аристотелю (а кто мы такие, чтобы ему не верить?), из области философии и истории мы переходим в область poiesis: «поэзии» или литературного искусства, понимаемого как вид познания, который направлен на возможное, а не на действительное (это область истории, как ее понимал Аристотель) или всеобщее (это область философии, как ее понимал Аристотель). Более того, на этой стадии рассуждения я собираюсь предположить, что теория речевых актов Остина (который был достаточно практичным человеком, чтобы участвовать в планировании высадки в Нормандии) можно рассматривать как теорию поэтической функции языка