Книга Белая обезьяна, чёрный экран - Ольга Николаевна Аникина

листьев. Дворники сгребли их в большие кучи, которые почему-то никто не убрал с городских газонов. Я вспомнил, как в детстве мальчишки во дворе делали из опавших листьев такие же огромные горы и с разбегу прыгали в них. Я тоже прыгнул и напоролся на арматуру, после чего мне зашивали ногу в ближайшем травмпункте. Не помню, было ли мне больно. Воспоминания о боли очень быстро стираются. Боль в жизни вообще не считается чем-то весомым. Она для нас, по сути, обычное дело. Проходя мимо одной из лиственных куч, я переступил через низкий забор, который огораживал газон, и поворошил листья носком ботинка. Ещё сильнее запахло морем.

Я, наверное, тоже шёл и улыбался. Мне кажется, да. Я улыбался. Мне было хорошо тем утром. Несмотря на то, что я шёл на работу, которая уже тогда мне порядком надоела. Несмотря на Фонарёва, встреча с которым отчего-то ошеломила меня. Странно: я, несмотря на то, что всю жизнь работаю с человеческим телом, никак не могу привыкнуть к неписаному закону, по которому самое страшное чувство на свете — боль — всегда забывается самой первой.

Задание 7. Пациентка

(из коробки №D-47/2-ЮХ)

2004, 2005 гг.

В то время, о котором я буду рассказывать, я ещё гордился своей профессией и даже был убеждён, что именно медицина сыграла в моей семейной жизни решающую роль: я только-только женился и, кажется, именно тот факт, что я работаю врачом, примирил родителей жены с моим существованием рядом с их дочерью.

Бывшие мои тесть с тёщей выглядели в то время настоящими Филемоном и Бавкидой. Тесть, Александр Павлович, был главным архитектором одного института, занимавшегося как гражданским, так, кажется, и военным строительством. Жанна Николаевна когда-то была рядовым конструктором, но вскоре ушла с работы и стала домохозяйкой. Тестя я всегда звал по имени-отчеству, а вот супруга его через некоторое время стала настаивать, чтобы я называл её по-свойски, Жанной. Жанной она была для всех, кто считался своим: никакие «мамы» и «мамочки» в их семье не приветствовались. И всё равно, даже в такой дружелюбной обстановке, в доме родителей жены меня не покидало ощущение неловкости. Казалось, что я, взрослый человек, постоянно что-то должен здесь доказывать, чего-то обязан достигнуть, чтобы быть достойным хозяйской дружбы и благосклонности.

Все мои новые родственники обладали прекрасным вкусом, разбирались в современном искусстве, а Жанна ещё и рисовала. У неё была своя манера, отдалённо напоминавшая мне то, что я видел на картинах Борисова-Мусатова. Такие же бесплотные, похожие на духов, женщины, блуждающие среди развалин. Весенние цветы, как будто бы только что сорванные с кладбища. Руки персонажей, прозрачные, тонкие, с длинными пальцами, с выпуклыми ногтями — словно у хронических лёгочных больных. Но, будучи человеком искусства, Жанна всё равно умудрилась стать хорошей хозяйкой и умела изумительно готовить. Утка в карамели — не знаю, как вы, а я ел такое только у неё дома. Ни в одном ресторане ничего подобного не подают. Хотя, признаться, я не очень-то хожу по ресторанам.

Тесть любил показывать гостям работы жены, акварели и холсты, аккуратно уложенные в специальные папки и тубусы. Жанна категорически отказывалась вешать картины на стены. «Это не интерьерная живопись», — говорила она, а потом добавляла: «Если честно, это и не живопись вовсе». Только одна её работа висела в кабинете у тестя: он отвоевал у жены право на собственное видение интерьера своей комнаты. Вещь была довольно большой, и тесть повесил её таким образом, что вечером, если кто-то хотел зайти в полуосвещённую просторную комнату — при взгляде, брошенном на картину, создавался оптический эффект ещё одного окна, узкого и светящегося мягким серебристым светом.

Жанна болела часто, но не чаще, чем это обычно бывает в её возрасте. Но зимой 2004-го, после одной из перенесённых на ногах простуд, она долго лежала и не могла встать. Сперва я не придавал происходящему значения, но приблизительно через полгода, не добившись абсолютного восстановления сил пациентки, начал волноваться.

— Да брось ты, Юрочка. Вот ещё — думать о всякой ерунде. — говорила Жанна своим высоким девичьим голосом, и переводила разговор на другую тему.

— Мама опять грохнулась в коридоре, — словно бы между делом сказала мне однажды жена. — Хорошо, отец был рядом, подхватил.

— Что значит «опять»? — напрягся я. — Она что, падала и раньше?

Вика нахмурилась, потом шлёпнула себя по лбу.

— Вот чёрт. Я же обещала ничего тебе не рассказывать.

Потом она поджала губы и предупредила:

— Не вздумай сказать маме, что ты всё знаешь.

Я выпучил глаза.

— Ты в уме? У неё мать в коридоре упала, чуть голову не расшибла. А она всё в партизанов играет.

Нужно хорошо знать мою бывшую, чтобы догадаться, что произошло после. В тот вечер дома я не ужинал, а на следующий день всё-таки заехал к Жанне.

Тёща возилась по дому. Мне показалось, что она, и так сухощавая, похудела ещё сильнее, осунулась, поблёкла. Я обратил внимание, что она двигается по кухне медленнее, чем раньше — так, словно каждым движением напряжённо преодолевает пространство. В других обстоятельствах я бы объяснил это задумчивостью и неторопливостью, но сегодня я любую её новую черту складывал в копилку выявленных симптомов. Серо-голубая домашняя кофта придавала Жанне и вовсе нездоровый вид.

Я убеждал её пройти обследование. Жанна аккуратно поставила на блюдце мою любимую чашку, пододвинула ко мне чайник с заваркой и села напротив. Потом сняла очки, стала медленно протирать их. По обе стороны от её переносицы легли зеленоватые тени.

Я говорил с ней так, как обычно разговариваю с пациентами. Недоумевал, почему она что-то скрывает от меня, почему не спрашивает совета, не хочет обратиться за помощью.

— Понятно, когда в глухой деревне живёт старушка, она ходит за гусями и верит в Илью-Пророка! Но мы-то с вами живём в других условиях, в цивилизованной стране…

Жанна слушала меня молча, слегка наклонив голову набок. Углы её упрямого рта напряглись, не предвещая ничего хорошего. Меня несло. И на середине моей фразы она вдруг подняла руку и звонко ударила ладонью по столу.

— Или ты прекратишь, Юра, — сказала она, — или сейчас пойдёшь домой.

Ничего подобного от тихой пожилой женщины я не ожидал. Сидел и смотрел на неё. Лицо её было напряжено, тёмные впалые глаза прищурены, а рука всё ещё лежала на столе, похожая на птичье крыло, сухая, с вытянутыми и сведенными вместе жёсткими пальцами.

— Я никогда не пойду на приём в поликлинику, к вашим бездарным врачам. Я никогда не лягу