Книга Постель и все остальное - Эллина Наумова

Этот подлец обрабатывал на столе для совещаний свою двадцатилетнюю секретутку. Да как азартно. Это сейчас, когда попадаешь в растиражированную обстановку и ситуацию, включается защитный механизм и первое время кажется, что ты смотришь кино. Ее давняя приятельница из Владивостока позавчера жаловалась по скайпу: «Раньше я приезжала к тебе в Москву и ходила на Красную площадь. А теперь ощущение, будто хожу в телевизор, по которому ее показывают. Жуть». У каждого времени свои жути. Четверть века назад половой акт на узком коричневом полированном столе отечественного производства вживую смотрелся мощно. Она навсегда запомнила какое-то хлесткое дыхание мужа, влажный овал пота на его рубашке между лопатками, стрелку на приспущенных немецких колготках и сбитые набойки на каблуках девушки. И еще почему-то засохшие астры в вазе возле ее электрической пишущей машинки. Первая мысль тоже была не совсем ординарной: «А если кто-нибудь войдет и застанет меня за просмотром этой порнухи?» Воистину, что угодно, только не кандидат биологических наук, без пяти минут доктор, завороженно, с саднящим от сухости горлом подглядывающий за развратными действиями директора научно-исследовательского института с молодыми кадрами. Но ей и в го лову не пришло оттаскивать Женьку от девки, лепить пощечины и выкрикивать угрозы. Она просто неслышно удалилась к ближайшему телефону-автомату и позвонила мужу на работу. Он взял трубку сразу и отрывисто сказал:

– Алло, весь внимание, говорите.

– Жень, ты не очень занят? – спросила она.

Здесь, на взбалмошной, горьковато пахнувшей осенью улице все происходившее в стенах домов мнилось нереальным. Ей еще не было больно.

– Когда у меня получалось не очень, – вздохнул он.

Правда, застать его бездумно ковыряющим в носу не удалось. Она попросила машину. Он пообещал. Наконец в опустошенности возникло хоть какое-то желание. Ее непреодолимо потянуло бросить трубку. Она бросила. И испытала редкое наслаждение. Любящая женщина в ней еще обзывала его скотом и предателем, вопрошала, за что и доколе, и мстительно собиралась написать в заявлении о разводе вместо пристойного «не сошлись характерами» честное «он при мне оприходовал в рабочем кабинете сотрудницу». Но дисциплинированный мозг ученого исподволь вопрошал: «Ты действительно уйдешь от него? Если бы тебя не принесло без предупреждения, ты бы ничего не узнала. Скорее всего, никогда. Представь сегодняшний вечер: ты, Женька и семнадцатилетний Арик ужинаете. Но ты ничего не видела. А все случилось. Что конкретно изменило твое знание?» Оставалось согласиться, что ничего, кроме задетой гордости, ее не беспокоило. Защита на носу, не хватало только объясняться со своими и его родителями, выдумывать приемлемую для сына причину разрыва, исповедоваться перед друзьями дома и паковать вещи, не важно, их с Ариком или Женькины. Тем не менее уязвленное самолюбие могло победить. Его нокаутировало странное чувство – ей было интересно. Звучит дико, но было. Он что, вернется домой и будет невинно рассказывать ей, как прошел день? И в спальне не отвернется к стенке, если она приласкает? А если не приласкает, будет приставать? Такого она от себя не ожидала. Ей вовсе не хотелось терять мужа в свои тридцать девять. Честно говоря, ей хотелось его снова завоевать. Конечно, бывает, что мужчины насовсем уходят к девушкам со стрелками на колготках, в стоптанных туфлях и еще неизвестно, чистыми ли пятками. «От меня не уйдешь», – подумала она с ощущением, что процедила это сквозь зубы. И тут поняла, что должна скрыть свой визит от мужа. Даже если кто-то из знакомых, приветствовавших ее в коридоре, сегодня же расскажет ему, отпираться. Потому что одно дело – узнать об измене, ругаться, как полагается, собирать чемоданы и простить. И совсем другое – сделать вид, что не знаешь. Прощать было еще унизительнее, чем наблюдать судорожные движения бедер в вельветовых штанах, которые они вместе месяц назад случайно купили в ГУМе за десять минут до закрытия.

Но все оказалось не так просто. Секретарша вскоре уволилась, ее место заняла полная неухоженная женщина средних лет, но значения это не имело. Она подозревала мужа в связях со всеми. Это была даже не ревность, которая побуждает к разоблачениям. Что-то иное. Будто невесомо кувыркаешься под водой и уже немного беспокоишься, потому что надо вынырнуть и сделать вдох, но все медлишь: вдруг там, на воздухе солнце за тучу спряталось, вдруг дождь пошел. И нет в туче и дожде ничего смертельного, а только не надо тебе, чтобы они были, и все. Она похудела, сменила прическу и косметику, старалась как можно чаще бывать с ним вместе. Иногда пугалась сама себя. Профессор, заведующая кафедрой, морщин почти нет, а те, что наличествуют, легко замазываются крем-пудрой, стройная, обаятельная, прекрасно одетая. Коллеги ручки целуют и глазки строят, мужчины, правда, лет на десять – пятнадцать старше, норовят познакомиться и расстраиваются, узнав, что замужем. А она, сидя в гостях рядом мужем и женщиной, которую он, сам еще толком этого не понимая, обхаживал, то коленку ему будто ненароком показывала, то невзначай касалась обнаженной – стала носить платья без рукавов – рукой в массивных браслетах. Они всегда очень ему нравились. Видела, что ее коленка, ее рука во сто крат совершеннее, чем те же части тела заинтересовавшей мужа коровы. Но ему хоть бы хны – узрел что-то в этом ожившем от рюмки коньяка столбике и не замечал ухищрений жены.

Девяностые одарили ее покоем. Во-первых, Женя с помощью отца приватизировал свой НИИ, потом удачно его продал, и дальше она уже не вникала, что творил. Арик, который считал, что у мамы с папой любовь до гроба, выучился, стажировался за границей. Она за деньги мужа не дала сгинуть своей кафедре. Только ради этого стоило потерпеть много лет назад. Во-вторых, посмотрела документальный фильм. Несопоставимые вещи? Отнюдь. Телевизионщики, обалдев от волюшки и непаханой целины, резали правду-матку о семейных проблемах звезд, и никто их за это по судам не таскал. Не за клевету, но за вмешательство в личную жизнь надо было бы. До сих пор у нее перед глазами живет эпизод. Великая, без преувеличений, советская актриса, ее муж и известная в Европе женщина-режиссер едут в микроавтобусе. Судя по всему, выезд за иностранный город на экскурсию. Всем примерно по сорок. Актриса в форме, муж моложав, а спутница, то есть, вероятно, хозяйка, а они ей сопутствуют, коряга корягой – сидит по-мужицки и ехидно ухмыляется. А актриса как-то самозабвенно, отчаянно, ломко и неестественно жестикулирует, будто пьяной сдает вступительный экзамен в театральное училище. Хотя ей за грацию и пластику мир стоя аплодирует. Она сразу узнала и свою руку, и свою коленку, и, главное, свой взгляд, независимо скрывающий зависимость. В машине женщина занималась тем же, чем и она, – удерживала мужчину. Но какая женщина! И голос за кадром подтвердил: тогда у мужа был роман с режиссером, но затем они расстались, и в семье воцарился мир. «Ну, если даже богини вынуждены завлекать собственных неверных мужей, которых любят, то я оправдана перед самолюбием. Хвала разуму», – подумала она.

По дороге домой Арсений размышлял, почему его так нервировали зоологические аналогии отца. Сам же незадолго до встречи сравнивал блондинок с собачонками. Но он имел в виду не свое, а соседа отношение то ли к женам, то ли к подругам. А папа говорил от себя. Конечно, он использовал образы для уточнения смысла. Но все-таки неприлично так высказываться о женщинах. Нет, не то. Негоже так высказываться о женщинах при нем, Арсении. Если это была некая доверительность, то лучше общаться без нее. Интрижка на стороне могла считаться личным делом отца. Но лексика, которую он употреблял в разговоре с сыном, выражала отношение к нему. Не очень серьезное, между прочим. Арсений, который стеснялся материться вслух лет до тридцати, – просто речевой аппарат не в состоянии был воспроизвести некоторые слова, да и сейчас извинялся, если срывалось с языка, – остался недоволен. Он был из тех, кто не верил в совершенное содержание ущербной формы.