Книга Омская зима - Владимир Мефодьевич Башунов

на болоте вставший, —

он золотой запас кует.

Он встал над бывшим гиблым местом,

средь маеты и мерзлоты,

и ключевым словам не тесно:

одно словцо — на три версты.

В его словах все нужды сжаты.

Гараж. Столовка. Баня. Клуб.

Тягач. Бульдозер. Экскаватор.

Картошка… («Мало! Больше — круп»).

Аэродром. («Закрыт неделю!»)

Туман. («Дыра вверху опять!»)

Карьер. («По вскрышам — срыв в апреле,

растает — и  п е с к и

                                 не взять!»)

П е с к и!..

Комки промерзшей грязи.

Не Золотой — под Ялтой! — пляж.

Но слово «пласт» —

                               звучит как «праздник»,

а «пляж» — похоже на «муляж».

Я к ключевым словам печатью

еще добавить должен вам

слова, что пусть звучат не часто,

но часто думаются там.

Страна. Любовь. Планета. Дети.

Среди колючей мерзлоты

слова прекраснейшие эти

вытаивают как цветы.

Не отводя глаза от правды —

ведь тоже ею дорожу, —

я для души, не для парада

словами к людям выхожу.

И пусть иной пожмет плечами.

Но там — клянусь! — на той меже

слова

«сезонник» и «бичарня»

почти что вымерли уже!

ЧАРОИТ

Чароит, фиолетовый камень…

Как чернильные письмена,

зачарованные прыжками

эвенкийского колдуна.

Что мне нужно от них, пришельцу?

Откровение тайн тайги

или сказ о битвах,

под шелест

белых юбок — ведьмы-пурги?

Или песнь про чары красавиц:

губы — алы, щеки — смуглы,

а глаза, огоньком кусаясь,

смотрят, сотканные из мглы.

Чароит, фиолетовый камень…

Тускло светятся письмена,

непонятными мне значками

очаровывая меня.

Я пришелец, я осторожен.

Но тянусь, как к огню, к нему.

Задымится на пальцах кожа, —

а за что про что — не пойму.

Олег Цакунов

ЛЕНИНГРАД

ОЧИЩЕНИЕ

Был день раскален.

Не дышалось — какое там пелось!

И вот потемнело.

Гроза?

Потускнели глаза.

И вдруг — пронеслось, заклубилось,

Листва закипела,

Захлопали окна, посыпались стекла, —

Гроза!

Загро-хо-хо-тало!

Трещали небесные снасти.

А молний разрывы!

Как будто гиганта рука,

За шпили задев,

Тянет тучи

И рвет их на части,

И пачками грохает жесть

Из прорехи мешка!

И дождь был сначала

Из редких, из скачущих линий.

И вот он стеною,

Стальной, напряженной, гудит.

«Ах, батюшки!» — кто-то,

А кто-то: «Да здравствует ливень!»

А этот — под дождь,

И, лицо запрокинув, стоит.

То миг очищенья!

Наивно?

А я вот поверил,

Смотря, как проносит

Весь уличный мусор поток.

Скорей распахните

Угрюмые рамы и двери!

Откройте страницы —

Пусть смоет неискренность строк!

И — настежь сердца!..

Вот и тихо.

Светло.

Обновленье:

Глаза у людей посветлели-то как,

Чудеса!

Вон — радуги столб,

Самых чистых цветов,

А в сравненье —

Все ж радужней взоры!

А если — любимой глаза?..

Сирень наклоняет

Набухшую влагою ветку.

Предчувствием счастья

Дымит лиловатая гроздь.

И новое солнце

Лучом, параллельным проспекту,

Пронзает машины,

Идущие к солнцу, —

Насквозь!

МАЛЫШ

Военные зимние дали

Я вижу в замедленном сне,

Как будто сквозь пятна проталин

В морозном разбитом окне.

Проспектом идет одиноко

С поземкой попутной малыш.

Луны мутноватое око

Глядит на него из-за крыш,

А то — из-за каменной груды,

Где хлопает дверь на весу.

Встречаются черные люди,

А белых — на санках везут…

— Где мама твоя?

— Заболела.

— Уже не встает?

— Не встает.

— Куда ты?..

Дорогою белой

Идет через годы, идет…

* * *

Замечено глазами всех детей,

Чья жизнь была с войной минувшей слита,

Что в самый голод нет у матерей

Обычно никакого аппетита.

И матери студеною порой,

Заткнув в окошке одеялом ветер,

В потемках непослушною иглой

Свое тепло перешивали детям.

И под огнем тяжелых батарей,

На залп всем телом откликаясь живо,

Как заслоняли матери детей

В секунду, остановленную взрывом!

Вот почему, когда сошла зима,

Когда фронты на запад уходили,

Вокруг вставали детские дома,

Как памятники материнской силе.

НА ПИСКАРЕВСКОМ КЛАДБИЩЕ

На Пискаревском кладбище я не был.

Боюсь его просторности, боюсь.

Боюсь, что я слезами изольюсь

Под тишиной, остановившей небо.

Иду к нему всю жизнь, несу — всю грусть.

На Пискаревском кладбище я не был.

Все думаю уже в который раз —

Прибавка хлеба мой продлила час

Не потому, что больше стало хлеба,

А потому, что меньше стало нас.

На Пискаревском кладбище я не был.

Почти что был, я должен там лежать,

Когда б последним не делилась мать.

Но что же я теперь такого сделал,

Чтобы живым достойно здесь стоять?..

НОЧНОЕ ОКНО

Ночь давно.

Дома в туманной дреме,

Даже фонари погасли: «Спим».

Лишь одно окно напротив в доме

Ярко соревнуется с моим.

Что мне до него!

Неторопливо

Я листаю книгу, лажу стих,

Милых дел неспешностью счастливый

После мельтешений всех дневных,

Полной тишиной, полночной волей,

Словно некой вечностью…

Гляди:

Там мелькают тени — танцы, что ли?

Там семейный праздничек поди?

Поздние чаи гоняют, или

Все никак последней не испить?

А наговорились, накурились,

А нацеловались, может быть!

Я случайно лоб к