Книга Немецкая осень - Стиг Дагерман

с характерным для них психологическим талантом за одну марку готовы провести вам экскурсию и показать достижения баварской промышленности, то есть товары, которые пойдут на экспорт в Америку. Там матери семейств, живущие в руинах, оставленных бомбежками, могут насладиться рос­кошным фарфором, с которого никогда не будут есть их дети, там стоят огромные бутыли с настоящим немецким пивом, которое теперь никому нельзя пить, висят роскошные ткани, к которым нельзя прикасаться. Для голодного бедняка поход сюда должен казаться дурным сном: все вокруг совершенно нереаль­но, но сновидец продолжает ощущать собствен­ные голод и бедность. II

От Принцрегентен-штрассе за несколько минут можно дойти до площади Кёнигсплац — пустыни, спроектированной архитекторами нацизма и яснее всего раскрывающей безвкусицу, никчемность и конструктивный садизм нацистских идеалов. Сюда попадают через узкие своды разбитой триумфальной арки или через проход между двумя мраморны­-ми памятниками шестнадцати мюнхенским мученикам [22]. В каждом из этих захоронений находилось по восемь цинковых гробов, пока американцы не вошли в город и не увезли гробы в неизвестном направлении. Над могилами — два леденящих кровь огромных дворца, типичные образцы архитектуры гитлеровской эпохи, похожие на мавзолеи памятники, но не чему-то умершему, а смерти как таковой. В одном из этих мавзолеев в 1938 году было подписано Мюнхенское соглашение. В то время триумфальная арка была еще цела, и, закрыв глаза, можно легко представить себе, как кавалькада машин, везущая тех, кто подпишет этот договор, въезжает в арку, змеей выползает на площадь, приближается к монументальным усыпальницам, в которых на данный момент погребена судьба мира, и этим холодным утром в конце ноября происходит нечто, что на час или два позволяет мертвым восстать из могил.

Неподалеку от триумфальной арки собира­ется оркестр. Лучи холодного солнца блестят на инструментах, из ртов трубачей вырывается пар. Когда идешь по этой бесконечной площади с ее огромными гранитными блоками, создается странное ощущение, как будто находишься внутри дома, в огромной прихожей запертого замка, в котором некоторые мечтают жить, а тяжелые американские грузо­вики, быстро проносящиеся мимо по белым полосам под арками, кажутся в этой обстановке фальшивыми и ненастоящими. Несколько сотен дрожащих от холода людей собрались послушать оркестр, там же стоит американская журналистка в униформе — одно из тех редких существ, которые, кажется, родились с фотоаппаратом в руках, позади оркестра стоят два грузовика с заглушенными двигателями и открытыми кузовами, создавая таким образом импровизированную трибуну для журналистов и выступающих. Постепенно народу собирается все больше, и к десяти часам на площади в ожидании стоит уже около десяти тысяч человек.

Музыканты играют потрескивающий на холоде марш, натачивают карандаши мюнхен­ские журналисты, представители этих удивительно смелых газет, в редакциях которых обычно нет даже телефонов и пишущих машинок, да и редакций, впрочем, тоже нет, но журналисты все равно каким-то загадочным образом умудряются делать свою работу, печатать в подвалах, где в дождь надо ходить в резиновых сапогах, потому что воды набира­ется по щиколотку, эти комичные газеты, которые по желанию американцев теперь должны «быть выше партийных разногласий», что на практике означает следующее: множество среднестатистических немцев в понедельник прочтут в газете социал-демократическую передовицу, которая требует отнестись с особым подозрением к христианским социалистам, в среду та же газета опубликует воззвание лидера христианских социалистов, где читателей призовут опасаться социал-демократов, а в пятницу передовица той же газеты будет отдана коммунистам, которые упрямо будут предостерегать граждан и от социал-демократов, и от христианских социалистов.

Итак, журналисты точат свои карандаши, в громкоговорителях кого-то приветствуют, шум стихает, музыканты умолкают. Какой-то мужчина снимает пальто и идет к трибуне. Становится еще тише, воцаряется мертвая тишина, похожая на затишье перед выстрелом из револьвера, холодный воздух над Кёнигсплац звенит от напряжения. К громкоговорителю подходит доктор Курт Шумахер, глава Немецкой социал-демократической партии.

Когда он начинает говорить, волшебство тут же пропадает. Сразу становится ясно, зачем он снял пальто. Доктор Шумахер из тех ораторов, которые умеют говорить в одном костюме даже при десяти градусах ниже нуля. В кабаре «Кестен» на улице Шау-бюде висит карикатура на Шумахера: этакий новый фюрер, размахивающий руками и орущий, впав в истерику, достойную своего предшественни­ка. В карикатуру вкралась ошибка, потому что у нового фюрера две руки, в то время как у доктора Шумахера только одна, хотя владеет он ею потрясающе. К тому же доктор Шумахер вовсе не кричит. Он производит впечатление скорее сдержанной страстностью, упрямством, абсолютным отсутствием сентиментальности в голосе (что позволяет ему произносить сантименты так, что они звучат как горькая правда), озлобленностью, которую так легко перепутать с надежностью и которая временами позволяет ему говорить полуправду, преподносимую как истина в последней инстанции.

Даже оппоненты отдают должное доктору Шумахеру: он, несомненно, обладает достойной уважения дерзостью, но все же некоторым образом иллюстрирует тезис о том, что трагедия немецкого политика состоит именно в таланте оратора. Создается впечатление, что доктора Шумахера соблазняет его собственная аудитория, что дерзкие формулировки, которыми изобилует его речь, скорее результат взаимодействия его настроения с настроением аудитории, чем плод его личного обдуманного политического опыта.

Разумеется, он не может не понимать опасности своего положения, смертельной опасности, которая возрастает пропорционально тому, как он становится воплощением настрое­ний, полностью противоречащих политической линии его партии. Было бы наивно считать социал-демократами всех, перед кем он выступает: десять тысяч человек, пришедших на Кёнигсплац и ликующих при упоминании «семи миллионов товарищей, которых сего­дня нет с нами» (то есть военнопленных), когда доктор Шумахер говорит о позорном Мюнхенском соглашении (ведь об этом можно говорить особенно эффектно, когда тебя слушают десятки тысяч людей, за спинами которых возвышается то самое здание, где было подписано это соглашение), когда он требует вернуть Саар, вернуть Рур, Восточную Пруссию и Силезию. К сожалению, вера в то, что бóльшую часть собравшейся толпы вообще интересуют демократические идеалы, тоже наивна, хотя доктор Шумахер является представителем в том числе и этих идеалов.

Успех доктора Шумахера как политика, а также то, что он, наряду с Черчиллем, занял в смущенных сердцах многих немцев то место, которое, бесспорно, освободилось после краха рейха, объясняется тем, что ему удалось настроиться на общую волну, к которой сейчас могут присоединиться абсолютно все немцы независимо от политических предпочтений. Однобокость политической проповеди доктора Шумахера делает ее приемлемой и для тех немцев, которые еще не преодолели, да и не стремятся преодолеть свой нацизм. Если исходить из вполне вероятной гипотезы о том, что такое явление, как Шумахер, связано с его ораторским умением соблазнить аудиторию, то здесь, в Мюнхене, этот феномен проявляется так: оратор с самого начала