Книга Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов - Данила Михайлович Давыдов

на птичьем языке получше всё-таки,

чем с пьяною слезой, всеведущей ухмылкой,

с иронией слегка, а то и с речью пылкой –

мол, знай шесток и вякать не моги.

тех академий нет, и самозванцы явно,

но лучше всё ж, чем этот мудрый взгляд,

чем мастерство не ведать, что творят,

чем теплое чутье – где стыдно, где забавно.

косноязычье пусть, и даже пусть не то

сказали, что сказать наверное пытались,

но лучше так, они хотя б не усмехались,

хотя бы не радели за ничто

«где тот папик, что спросит: песня посвящается мне?..»

где тот папик, что спросит: песня посвящается мне?

он весь тут, как есть, широко идет по стране,

всё его тут, буквально всё, и с той стороны, и с той,

он могуч, как кентавр, прекрасен, как антиной,

у него изрядны конечности, жвала перемалывают корунд,

правой пятой попирает баян-улгий, левая утыкается

                                                     в трапезунд,

третья нога не ведает, что творит,

пока четвертая с космосом говорит.

космос, космос, скажи-ка, космос, четвертая взывает нога,

для каких целей я так разросся, что уже не видать берега?

теневик моложавый, возрос так, что не углядеть земли,

и чесотка еще – в поры врезаются самолеты,

                                          вонзаются корабли.

есть еще, говорит нога, какая-то смутная тень,

она ничего не боится, ни ночи, ни дня, ее боятся

                                                     и ночь, и день,

она знает гармонии тайну, с ней шепчется то ли логос,

                                  то ли ее же крайняя плоть,

но это тень моя, хоть и совсем иного круга, и мне вряд ли

                                                            ее обороть.

как все было просто при брежневе, снова хочу туда,

где несутся неостановимые поезда,

в них румяные проводницы приносят чай следователю обхсс,

а тот едет в город, где не всё еще ладно, где завскладом

                                             присвоил ткани отрез.

нет того следователя, давно уж на пенсии сгнил,

и дурачок на дне черного моря небось не крутит винил,

и вообще всё не то, порой охватывает такая тоска,

хочется вместо всего этого птичьего молока.

и далекая лапа спускается почесать четвертую ногу с небес,

и космос что-то шепчет им всем, поскольку он тоже здесь,

и на титане в замысловатый свой окуляр глядит

                                               метановый астроном,

и кристаллы углекислотного льда поют ему о былом

«на одном из небольших островов архипелага бисмарка…»

на одном из небольших островов архипелага бисмарка

принято оборонять поселение в глубине острова

сеткой, известной как рабица, от крокодилов,

облюбовавших побережье острова.

сетка эта у жителей острова называется «поэзия».

раньше вместо сетки использовался частокол

и назывался, конечно, как-то иначе.

но в конце позапрошлого века, когда острова

были немецкой колонией,

на этом острове служил нетипичный колониальный

                                                     чиновник.

он был поэт-неудачник, никем не признанный.

poesie ist meine verteidigung, повторял он всё время.

слово запомнилось жителям острова и вошло в обиход,

как кстати, и сетка, рабиц ведь тоже был немцем.

не то чтобы сетка служила реальной защитой

                                         от крокодилов –

разогнавшись как следует, крокодил легко прорвет сетку,

как и прежде мог без проблем обрушить частокол.

но крокодилы практически никогда не нападают

                                                на поселение,

они не отходят далеко от воды.

поэзия служит жителям острова лишь символической

                                                     обороной.

«я помню, как сокол разговаривал с джизесом…»

я помню, как сокол разговаривал с джизесом

в духе примерно таком: ну ты как вообще, чувак?

ну и я вот так же примерно. не пахло никаким

                                                 метафизисом

на кухне на клязьминской улице, просто было вот так,

по-домашнему тихо, буднично, предрассветно.

есть, все-таки есть нечто, на чем успокаиваются сердца.

ну, то есть не то чтобы в полной мере, чтобы совсем уж

                                                     вот есть, но

сами сердца у многих есть, и есть чему успокаиваться.

«мне снились странные событья…»

мне снились странные событья,

мне снились чудные дела,

теперь-то стану проще жить я,

ведь понял суть добра и зла –

так рассуждал один постхьюман,

взглянув сознаньем нутряным

на дольний мир, который умо –

непостигаем, но сравним

с какой-нибудь другою штукой,

что до сих пор не завелась,

лежит, непознана наукой,

потенциальна, ждет свой час

«лучше горло перегрызу…»

лучше горло перегрызу

и по асфальту размажу

чем как эти

расчеловечивать

тут-то дело привычное

дедовское

от души от сердца

а не то что такие вот

от лишнего ума которые

«кто кормит барсуков своим постыдным салом…»

кто кормит барсуков своим постыдным салом,

тому пощады нет – он может и чужим.

меня когда-то эта мысль спасала,

теперь я стал иной – ветвист, неудержим.

в другие области направлены тентакли,

и, слизывая слизь с пылающих ланит,

и ты таким становишься – не так ли?

не так, совсем не так, товарищ говорит

«боязно быть, скажем, курочкой водяной…»

боязно быть, скажем, курочкой водяной,

папоротником, человеком, майским жуком,

кучей снега, тающей в соседнем дворе весной,

парадом планет, скрипом ворот, четвергом.

если оно случится, чего никак не должно,

память на раз сотрется, чего уж тут, но пока

страшно представить, хотя должно быть смешно,

ужас какой, кошмар, хоть вроде хлоп – и ага.

все-таки держимся курса во тьму и тлен,

где ничто не спешит, не стоит, не встает с колен,

где если и есть какая вещь, то в себе,

но и