Книга Наследница - Виктор Иванович Тюрин

что делать? Предложения разные поступали от моих бывших коллег, но воевать я не хотел, да и особой приверженности к какой-либо власти у меня не было. Мне моя работа прошлая всегда нравилась, а больше я ничего не умел. Помыкался я какое-то время, а потом пошел в их милицию устраиваться на службу. Сказал им, по незнанию, сдуру, что в сыскной полиции служил, так со мной не то, что разговаривать не стали, а сразу классовым врагом обозвали и в тюрьму кинули. Меня ведут в камеру, а у меня сердце заходится от страха. Ведь, не ровен час, какой уголовник признает, потому хоть не на виду был, а показания в суде давать приходилось, так что в лицо меня могли знать, а значит со мной никто церемониться не станет, заточку в бок разом сунут, - и ты на том свете. Вот только попав в камеру, я понял, что все страхи мои оказались напрасными. Ни бандитов, ни воров там не было, за исключением спекулянтов и мелких жуликов, а в основном сидели в тюрьме люди положительные и солидные. Подполковник Сыроедов, мануфактурщик Коробкин, купец Манохин, дьячок церкви Воскресения Саватеев.... Весь из себя худой такой, бороденка куцая. Мы с ним все время разговаривали, молились вместе, утешали друг друга, пока его не расстреляли. Не смотрите на меня так и не сомневайтесь в моих словах, я вам правду говорю. Там, в тюрьме, каждый день людей выкликали по списку и уводили на расстрел. Нет, на допросы тоже водили, но там как повезет. Кого обратно притаскивали без сознания, а кого - прямо там к стенке ставили. Первые дни я не мог ни есть, ни спать из-за страха. Как утром дверь камеры откроется, так у меня холодный, почти ледяной пот градом катится по спине. Сердце испуганно бухает в груди, а в ушах звенеть начинает и пальцы начинают дрожать. Уже потом, на четвертый день, после того как огласили список и стало понятно, что меня сегодня не расстреляют, пришло равнодушие. Вокруг меня словно затянуло серой мглой. Люди вокруг, звуки раздаются, а я словно здесь и одновременно меня нет. Вроде как спрятался, ан нет.... - неожиданно Каргополов шмыгнул носом и его глаза стали мокрыми. - Извините меня.

   - Господи, как же вы, Федор Николаевич, смогли такое пережить?! - воскликнул пораженный этой исповедью Зворыкин.

   - Божьей милостью, Петр Сергеевич, не иначе. Я уже прожил там неделю, а это был большой срок, так как все, с кем довелось сидеть, были уже расстреляны, как днем, в неурочное время, дверь открылась и пришли трое в кожаных тужурках и таких же фуражках. Народ в камере сразу всколыхнулся, так как подумал, что теперь дважды в день на расстрел уводить будут, но оказалось, что это большевистская комиссия. Стали спрашивать людей, кто они и почему здесь оказались. Потом ушли, а со следующего утра нас не стали выкликать по расстрельному списку, а водить на допросы. Уже на следующий день меня привели в кабинет, где сидел совсем молоденький мальчишка. Судя по грамотному языку, бывший гимназист. Увидев меня, мне даже так показалось, что он испугался. Что не удивительно, вид у меня тогда, наверно, был такой, что краше в гроб кладут. Стал он меня спрашивать, вот только я теперь наученный горьким опытом, не стал говорить, что агент наружного наблюдения, а сказал, что служил писарем в полицейском управлении и пришел устраиваться на работу, так как всей душой за народ болею. А меня тут не поняли и как пособника самодержавию, посадили. Он все это записал и пошел куда-то, видимо советоваться, после чего приходит с одним из тех людей, из комиссии. Тот быстро пролистал мое дело, потом с минуту присматривался ко мне, а затем говорит: - Черт с ним! Отпускай!

  Меня и то захватила исповедь столь много пережившего человека, не говоря уже о Зворыкине, у которого все чувства сейчас читались на лице. Жить неделю под гнетом постоянного ожидания смерти....

   - Знаете, я, когда вышел, то первым делом пошел и купил старые газеты. Нет. Нет, я не сошел с ума. Просто тогда в "Московских ведомостях" печатались списки людей, которых расстреляли. Хотел найти фамилии людей, с которыми мне пришлось сидеть, чтобы хоть какая-то память о них осталась. Нашел только две знакомые мне фамилии, вот только меня поразило не это, а слова, которые шли с каждым списком расстрелянных: все они осуждены и расстреляны согласно постановления пролетарского суда и социалистической законности. Суд?! Какой суд?! Какая законность?! Нас просто выводили и расстреливали! - на глазах мужчины снова появились слезы.

   - Все! Все. Успокойтесь, Федор Николаевич. Ведь для вас все закончилось хорошо. Вот и живите с этим, - попытался успокоить его Зворыкин.

   - Извините меня, - бывший филер смахнул рукой набежавшие слезы. - Врач мне потом сказал, что это у меня из-за нервного истощения. Мне до сих пор по ночам кошмары снятся.

   - А дальше, как вы жили? - спросил его я, желая отвлечь от печальных воспоминаний.

   -- Жил, скажем, так, по-разному. Торговал по мелочи, даже в комитет один устроился, бумаги писать, но его скоро разогнали, потом к анархистам примкнул, но как начали они творить разное безобразие, сам сбежал. Так и жил до двадцатого года, пока меня с дядькой судьба лбами не столкнула. Думал, что он давно помер, ан нет! Мой дядька в Кремле, с царских времен живет, уже тридцать пять лет. Работает уборщиком-полотером. Ну, я и обратился к нему по-родственному, попросил покровительства. Он и порадел мне, устроил. Только теперь взял я, на всякий случай, другую фамилию, от греха подальше. Так что теперь я, Петр Сергеевич, Кротов Федор Николаевич. Вот уже более трех лет как тут живу. А вы, какими судьбами здесь?

   - Мы тут по делу, - ответил я, не желая говорить правду. - Собираемся осматривать....

   - Извините, Александр, что перебиваю, но Федор Николаевич нам открылся, почему бы и нам в ответ не сделать то же самое.

  Я пожал плечами, это был жест, означавший, что решать тебе, Зворыкин.

   - Мы здесь не просто так. Нам, Федор Николаевич, нужна одна вещь, которая хранится здесь, на складах.

   - Вы хотите ее забрать себе?

   - В общем, да, - с явной неохотой признался бывший следователь.

   - Раньше, Петр Сергеевич, вы стояли на страже закона. А сейчас