Книга Обелиск на меридиане - Владимир Миронович Понизовский

контакт с представителями Чжан Сюэляна, чтобы сказать им: я обниму дубаня[7] Маньчжурии как своего дорогого брата. Ныне нет ничего, что бы разделяло нас. Мы должны объединить свои усилия в деяниях на благо Поднебесной, в борьбе против коммунистов и «чихуа»[8].

Гость проследил за извилистой линией мысли хозяина дома, помолчал и отозвался:

— Твоя просьба будет незамедлительно донесена до слуха «Великого». Как полагает ничтожный его слуга, тебе, высокочтимый старший брат, будет оказано содействие в этих благих начинаниях.

«Коль отвечаешь так определенно, значит, ты — высокая персона в клане». Чан Кайши прижал ладонь к ладони, поднял руки к подбородку:

— Я приложу все усилия, чтобы не оказаться недостойным благорасположения мудрого сеятеля добра и радости!

Гость отставил чашку. Конфиденциальный разговор был закончен. Чан Кайши потянул шнур колокольчика. Тотчас слуги начали вносить столики для кушаний.

Глава десятая

Евсеев-отец оказался черствым ломтем. Но и Леха-Гуля проявил себя с неожиданной стороны: ожесточенно оспаривал каждый пуд ржи в приданое, каждую кудель льна и голову сахару. Сшиблись крепко. Евсеев вел разговор словно бы не со сватом и не о фундаменте счастья для своей дочери, а с уполномоченным волземотдела, пытающимся взыскать натуроплату сверх положенного.

Отбивался:

— Ишь куды горазды, задарма вынь да отдай! С чужого богатства зачинать хотят! Да я пуп рвал всю жисть, чтоб нажить свое нынешнее благоденствие.

— Неразумно рассуждаете, Авдей Никодимыч, — совестил милиционер. — Теперича все равно зажиточны должны быть. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а-а затем мы наш, мы новый мир постро-оим — кто был ничем, тот станет всем!» — вон как в нашей революционной гимне говорится.

Конечно, Алексею не хотелось отказываться от нежданно привалившего добра: коровы, зерна, утвари. Но все ж переспор слушал он вполуха. Ему виделся колдовской красный глаз в жаркой риге — и окатывало нетерпением.

Когда договорились наконец о приданом (Евсеев почти все требования Лехи выполнил, только вместо пяти овец пообещал выделить двух, да не посулил ни копейки деньгами), дальнейшее сватовство провели по всем правилам: родители кликнули Анну, она вышла из соседней комнаты потупившись — сама непорочность; прошлась по дорожке — сват и жених удостоверились, что не хрома; села в углу за прялку — мол, и нитку сучить умеет; на стол к чаю начала подавать… Будто Алексей и вправду в первый раз ее увидал, и не было ни лансье-кадрилей и хороводов у часовенки, ни жаркой ночи в риге… Да он и сам, подчинившись извечному порядку, включился в игру.

Родители Нюты благословили их иконой, уговорились, когда придет в дом Евсеевых отец, в какой день они ответят визитом. Прикинули, когда лучше свадьбу сыграть, чтобы без спеху, но и откладывать нечего, — сразу после полевых работ.

— Позжей резону нет: ежели молодая понесет, то как раз к косовице и разрешится. А за зиму и наткет, и нашьет чего положено.

Переедет она, конечно же, к молодому мужу (в Ладышах только пришлых женихов, да и то с насмешкой, «брали в дом»), а мужики — Арефьевы тут же начнут ставить сруб, чтобы под зиму выложить фундамент и повязать первые венцы, а закончить уже по весне.

Мать снова потянула уголки платка к глазам. Но Нюта зыркнула довольная: приспичило, видать, ей самой почувствовать себя хозяйкой. Хоть и не чужая в доме, не под свекровью, да и маменькины понукания уже поперек горла.

— Во как я твово будущего тестя выпотрошил! — похвалялся на обратной дороге сват-милиционер. — Жать их надо-ть, пауков-мироедов!.. Если б не я, облапошил бы он тебя, разнюня, — как пить дать! А мне за такое усердие готовь мячок, чтоб целую неделю опосля свадьбы тверезым не был ни часу!

Мячок, выкуп за девицу в пользу всех парней деревни, — тут уж ставь четверть, а то и полведра. Не откупишься — лучше не показывайся на улицу: побить могут. Да и не было в Ладышах случая, чтоб уходил кто-то из молодоженов от мячка.

Хоть первейшей обязанностью младшего милиционера было преследование самогонщиков, свадьбы пользовались покровительством Леонида: ставь аппарат, набирай в сулейки отдающую сивухой сизую влагу.

Отец радовался предстоящей жизненной перемене. И будущая невестка приглянулась ему: любил он таких девах, крепких и веселых. Ближе к дню свадьбы сам вымел двор, выскоблил полы и полати в избе, перестирал одежду, подстригся, подровнял бороду. Брат же Федька отнесся без всякого интереса, будто женитьба Алексея никак его не касалась. Близнецы, внешне похожие — если видели их по отдельности, то даже путали, — характерами были они не схожи. Оба русоголовые и крупноносые, с рыжиной на щеках и светлыми небольшими глазами в светлых ресницах, с еще юношеским румянцем, но уже с мужицкими, жилистыми руками, коренастые — похожие, а разные: Алексей — в отца, общительный, легкий на решения, нетерпеливый, переменчивый, с интересом ожидания взирающий на все окрест; Федор — несуетлив, молчун, про таких говорят: «аршин проглотил» и «семь раз примерит, один раз отрежет». Уже двадцать один год от роду, а он и на гулянки не ходок, и на самогон и пиво не падок; Алексей думает, что и не целовался он еще ни с одной из девчат. Об этом у них вообще никаких разговоров — не то что с Леней-Гулей или другими парнями. И дружки у брата не те, что у Алексея: Петька-горбун, Колька, батрак Ярцевых. Когда братья работают вместе, под приглядом отца, тот более основательную часть поручает Федьке, а достругать до зеркальной гладкости или узор нарезать — Алексею. Теперь, когда Алексей объявил, что женится, брат только плечом дернул: «Как хотишь…» — а будущую свою золовку оценил: «Ватрушка».

В нетерпении жениху казалось, что ждать свадьбы долго, а дни пробежали быстро, света укоротилось, сумерек прибавилось, зачастили дожди. В поле, на «пожнях», уже добирали последки, свозили хлеба и сено на гумна и в пуни, оставшиеся снопы укрывали в островьях; копали картошку, начинали теребить лен…

Урожай был добрый: ржи — по полсотни пудов с десятины на круг, и овса не меньше, капризного жита — в половину того; сена наготовили вдоволь, хватит до свежих трав на луговинах.

Когда окончилась жатва, жницы принесли с полей своим «хозяева́м» по последнему снопу, обвязанному их выгоревшими на солнце и поблекшими под дождями платками, и приняли от «хозяевов» — мужей и отцов — положенное угощение. А уже во дворах собрали с этих снопов пясточки, припрятали для будущего весеннего обряда — моления о новом урожае. И уже застучали на открытых токах цепы, полетела из распахнутых для сквознячка ворот шелуха-мякина — начался потный праздник, венчающий крестьянский год.

Бабы начали уже подбираться и к льну, мять после