Книга Что такое интеллектуальная история? - Ричард Уотмор

собственность на землю являются предпосылками свободы и проявления гражданских добродетелей. Далее Покок рассматривает дискуссии, развернувшиеся вокруг этой точки зрения в XVIII в., в контексте совершенно иных представлений о свободе и независимости, сопутствовавших окончанию религиозных войн и становлению крупных европейских коммерческих монархий, конкурировавших между собой. Сохранение новых форм государственности требовало создания регулярной армии и публичного кредита; их необходимость в обществах, организованных по принципу разделения труда, обосновывалась по аналогии с современными формами вежливости, наряду с потреблением и финансовой независимостью, которые превозносились такими авторами, как Даниэль Дефо. «Неохаррингтонианцы», как называет их Покок, – например, шотландский писатель и политик Эндрю Флетчер – проповедовали античные добродетели, находящиеся под защитой народной милиции и землевладельческой элиты, чья заинтересованность в сохранении государства гарантировала ее политическую мудрость и умеренный характер принимаемых ею законов. Неохаррингтонианцы презирали современную цивилизованность, полагая, что она влечет за собой утрату мужественности, приводит к испорченности, сопровождавшей возникновение партий и профессиональных политиков, и имеет следствием резкий рост чувства неуверенности как в гражданском обществе, так и среди политиков, выражавшейся в опоре государства на суждения биржевых маклеров.

Покок называл дискуссию о человеческой личности конфликтом между «древними» и «новыми» теоретиками свободы. Древние пребывали в уверенности, что познали себя и, соответственно, выступали за соблюдение строгой последовательности четко определенного набора действий. Новые были убеждены, что возможности для человеческой деятельности расширились до бесконечности, что делает познание «себя» более невозможным. В атлантическом мире для этого конфликта была характерна озабоченность вопросом о защищенности недвижимого и движимого имущества, которая, в свою очередь, усугублялась отсутствием у «композитных государств», состоящих из разных «наций», четкой идентичности и шедшими в протестантских и католических странах дискуссиями о возможном влиянии коммерческого общества на веру, в ходе которых в том числе ставился вопрос о совместимости различных видов христианской веры с государством, ведущим борьбу за выживание посредством торговли и войн. Такое положение дел, в свою очередь, породило целый ряд влиятельных произведений литературы, в которых оплакивалось современное общество и изобличались его пороки, такого рода иеремиады занимают особенно значительное место среди творений историков, политиков и философов конца XVIII в. Согласно ключевой гипотезе Покока, принципиально важно различать политические дискурсы, опиравшиеся на идеи о правах и вдохновлявшиеся юридическими рассуждениями, и политические дискурсы, основанные на стремлении возродить добродетели и способности, считавшиеся необходимыми для процветания человеческого сообщества. Проблема свободы государства и ее сохранения стала общим местом в политических дискуссиях позднего Средневековья, и Покок показывает, что они всегда ведутся с опорой на идеи об историческом развитии свободы, неважно, возникла ли свобода в античном мире и впоследствии была открыта заново или же появилась только после упадка Рима среди сокрушивших империю варварских племен, в том числе и за счет утверждения собственного права на создание суверенных наций.

Постепенно в ходе этих дебатов сформировалось представление о Европе как о континенте, состоящем из множества суверенных держав, стремящихся жить в гармонии друг с другом, или как основе для новой империи (этот тезис исходил из убеждения, что лишь империи способны принести спокойствие в мир, который на протяжении всего «христианского тысячелетия», начавшегося с обращения императора Константина в христианство, одолевали бесконечные войны). В глазах всех авторов главный вопрос заключался в том, в какой степени христианство ответственно за крах Римской империи и каким образом успехи христианства в Европе связаны с варварством, которое, как считалось, наступило после упадка Рима. Кроме того, картину усложняли извлеченные из забвения классические знания, позволявшие еще лучше детализировать образ античной науки, и готовность различных школ мысли встать под знамена стоической, скептической, платоновской, аристотелевской и эпикурейской философий. Эти философские традиции трансформировались, будучи пропущенными сквозь призму христианской апологетики. Перед историками встал важный вопрос о том, в какой степени в своих рассуждениях мыслители раннего Нового времени следовали античным образцам. Другая проблема заключалась в том, в какой мере христианскую философию изменило знакомство с наукой и философией дохристианской эпохи. Покок всегда утверждал, что в политических культурах модерных государств до сих пор прослеживаются отголоски старых философских позиций. Напоминать современникам о реальных истоках и подлинном значении используемых ими аргументов – важная задача интеллектуального историка. Во многих современных политических культурах возникают опасения по поводу того, что индивид-одиночка, который утверждает свою свободу, полагаясь только на себя, впадет в варварство или что индивид, обладающий различными способностями, но не желающий применять их в общественной деятельности ради свободы всего общества, развратится и в итоге склонится перед тираном. Убеждение Покока в том, что наследие гражданского гуманизма и классического республиканизма особенно заметно в политической риторике Северо-Американской республики, стало одной из причин неоднозначного отношения к его труду. Многие критики обвиняли Покока в пессимизме и скептицизме, в пренебрежении истинными источниками американской политической традиции, великим сюжетом об открытии, обретении и защите свободы. В результате получалось, что Покок писал о «либеральных», а не о «республиканских» истоках американского государства[107].

В своих «Истоках…» Скиннер излагает иной сюжет в пику концепции Покока, делая особый акцент на отличии греческого политического наследия от римского. В частности, Скиннер указывает, что Покок переоценивает значение «Политики» Аристотеля как источника ренессансных представлений о том, что означала для граждан жизнь в качестве равноправных суверенных субъектов в республике с верховенством законов. По мнению Скиннера, в истории становления гражданского гуманизма более серьезную роль сыграл Цицерон, превозносивший гражданские добродетели и республиканское гражданство, возможные при свободном правительстве. Напротив, с точки зрения Покока, Цицерон – это в большей мере моральный философ, ставивший во главу угла правосудие, наслаждение благами человеческого общества и их справедливое распределение. Для Цицерона цель философии заключалась в том, чтобы дать определение абсолютно нравственной жизни и законов, которые могли бы защитить ее. Для реализации этого идеала не обязательно жить в свободной республике. Макиавелли более важен для гражданского гуманизма, поскольку его интересовало virtù, или гражданская доблесть – свойство, подразумевавшее личную независимость и участие в общественных делах. Эти силы защищают государство и обеспечивают его выживание перед лицом внутренней порчи и внешних угроз. Своеобразная точка зрения Макиавелли предопределила республиканскую мысль и практику в малых государствах Европы, пережив второе рождение, будучи адаптированной к условиям больших европейских монархий и их колониальных империй. О реакции Покока на критику со стороны Скиннера дают хорошее представление «Послесловие» к «Моменту Макиавелли» и «Первый упадок и гибель», третий том его великой серии «Варварство и религия», в котором разбираются первые четырнадцать глав первого тома «Истории упадка и гибели Римской империи» Гиббона (1776–1788), посвященной краху античной цивилизации[108]. В этой серии книг Покок рассказывает историю интеллектуальных странствий Гиббона начиная от его пребывания в Швейцарии, куда он удалился изгнанником в молодости, и критики «Энциклопедии» до развития у него интереса к истории, возраставшего по мере знакомства с «просвещенческой трактовкой» исторических процессов в западном обществе, изложенной в произведениях Джанноне, Вольтера, Юма, Робертсона, Фергюсона и Адама Смита. Покока интересует не только то, что Гиббон написал, но и то, что он мог бы написать. Соответственно, он подчеркивает, насколько Гиббона не понимают те, кто объявляет его представителем классической гуманистической риторики. Сам Покок изображает Гиббона как историка «Афро-Евразии», занимавшегося не только греко-латинским миром, но и теми регионами, которые могут быть названы китайским и арабо-иранским. Покок объясняет, почему необходимо изучать священную историю, эрудицию, патристику, христологию и экклезиологию, если мы хотим понять мир Гиббона. Он утверждает, что Гиббон писал «Упадок и гибель…», не имея намерения ниспровергнуть веру в христианское откровение. Скорее работа Гиббона являлась реакцией на то, что на современном жаргоне можно назвать глобальным культурным наследием: этот тезис стал очевиден в 2015 г. после выхода шестого, последнего тома «Варварства и религии».

С точки зрения Покока, политическая мысль в Европе во многом определялась юриспруденцией, что способствовало развитию «идеологии либеральной империи», как он писал в «Моменте Макиавелли». Напротив, историография, как создание великих исторических нарративов, была сосредоточена в первую очередь на описании процесса превращения республики в империю или на сюжетах о несовместимости свободы и империи. По мнению Покока, при изучении вопроса о республиканизме Макиавелли подход Скиннера лучше работает не напрямую, а в контексте истории юриспруденции.