Книга Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

враги. Они победили потому, что лучше приспосабливались. В этом отношении Токвиль оказался прав. В затяжной войне соревнуются друг с другом две демократические тенденции: тенденция пустить все на самотек, из-за которой демократии становятся пассивными и не способными сделать усилие, необходимое для победы; и тенденция к экспериментам, благодаря которой демократии сохраняют свою неугомонность, пробуя все время что-нибудь новое. В Первой мировой войне эксперименты победили инерцию, хотя эта победа и была близка к ничьей.

Демократии доказали, что в военном отношении у них выше адаптивность. В первые три года войны их вооруженные силы показывали плохие результаты. У демократий были плохие руководители и плохая организация. Однако они не остановились на этом. В конце концов в 1918 г. они смогли переломить ситуацию, поскольку учились на своих ошибках лучше Центральных держав[15]. Демократии также намного лучше приспосабливались в плане политики. Они справились с назревающим недовольством собственного населения. В краткосрочной перспективе это могло бы им дорого обойтись – демократии не могут концентрировать ресурсы так же, как автократии, поскольку им всегда предъявляется слишком много требований, – но в долгосрочной перспективе это обернулось преимуществом. Демократии вынуждены идти на уступки, пусть и неудобные, чтобы сдвинуть что-то в общественном настроении. Это означает, что у них нет иной возможности, кроме как быть гибкими[16].

Как говорил Токвиль, недемократические режимы хороши в достижении краткосрочных целей, но потом они утрачивают способность к движению. Они также зацикливаются на своих лидерах, что может грозить катастрофой, когда дела идут плохо. Демократии часто перетасовывают своих лидеров, что кажется нерешительностью, хотя на деле они продолжают искать подходящую фигуру. Четвертый премьер-министр из выбранных во Франции в 1917 г., Жорж Клемансо, был допущен ко власти с некоторым опозданием и при запутанных обстоятельствах (одна из причин отсрочки состояла в том, что президент Франции Раймон Пуанкаре не любил его и не доверял ему). Но для своей страны он оказался спасителем. Весной 1918 г., когда казалось, что надежда потеряна, Клемансо не утратил самообладания и вдохновил союзников на победу. Людендорф, молчаливый мастер, оказался разрушителем Германии. К лету 1918 г. стало ясно, что у него закончились идеи, но заменить его некем. Демократии приспосабливаются к тому, что у них есть слабости. Тогда как автократии возятся с ними до самого конца.

Один из главных уроков 1918 г. заключался в том, что демократии могут экспериментировать с автократией в том режиме, в каком автократии не могут экспериментировать с демократией. Французское, британское и американское правительства к концу войны ради достижения окончательной победы применяли едва ли не диктаторскую власть, но они, поступая так, не уничтожили свои демократические системы. Тогда как германское Верховное командование поставило все, что у него было, на завоевание, поскольку не видело другого способа ответить обществу, желавшему завершения войны. Немецкий народ тошнило от войны больше любого другого, он понес наибольшие потери (морская блокада, устроенная союзниками, практически достигла официально заявленной цели – уморить немцев голодом и поставить их на колени). Но Людендорф не хотел, чтобы озлобленность народа нашла себе выход в политике, поскольку боялся последствий. Поэтому в своей военной игре на Западе он пошел ва-банк и в итоге потерял все. Ему пришлось остаться в своей прежней роли. Вильсон, Ллойд Джордж, Клемансо – все они могли довольно убедительно сыграть, когда нужно, автократов, в том числе и потому, что, будучи демократическими политиками, они были обучены занимать разные позиции[17]. Людендорф не смог бы успешно сыграть демократа, поскольку такую роль он не мог контролировать. Менкен ошибался, когда думал, что генерал таинственный человек. В конечном счете, как и любой тиран, он оказался недостаточно таинственным.

Однако тот факт, что победа демократии была триумфом приспособляемости над ригидностью, затруднительно трактовать в качестве момента истины. Демократии сотворили полную неразбериху в войне, однако они ее выиграли, поскольку не увязли в этой неразберихе, которую сами же и устроили. Тем не менее искушение переписать историю было как на стороне победителей, так и на стороне побежденных. Война, которая была безнадежной, во многом беспорядочной, глубоко скомпрометированной и компрометирующей борьбой, внезапно привела к исходу, который перекрыл все, что было до него. Сложная история снова стала простой. Принципы демократии победили. Разум восторжествовал. Теперь пришло время обезопасить демократический мир, который оправдает ужасы последних четырех лет.

Демократия никогда не готова понять, в чем состоит ее предназначение на длительный срок. От нее всегда что-то ускользает. Демократии не перестают приспосабливаться к собственным обстоятельствам, а это означает, что ошибки не прекращаются. Как сказал Токвиль, в демократии есть нечто, что всегда остается «несвоевременным». И он же отметил, что именно по этой причине есть два особых критических момента, когда демократиям сложно поступить правильно. Один из них – это начало войны. А другой – ее завершение.

Выборы

Как только стало ясно, что война не проиграна, промежуточные выборы снова стали актуальными. Они были назначены на 5 ноября. В результате Вильсон провел предвыборные недели в хлопотах того рода, которые демократическому политику могут лишь повредить. С одной стороны, он пытался положить конец величайшему за всю историю военному столкновению и создать гарантии для будущего мира во всем мире. С другой – он не мог не беспокоиться о том, как это будет воспринято обычными американцами, чьи повседневные жалобы и претензии часто оказывались как нельзя более далекими от событий эпического масштаба, случившихся в Европе.

Промежуточные выборы давали Вильсону чудесную возможность и в то же время грозили опасностью. Возможность состояла в том, что можно было заручиться доверием американского народа, который поддержал бы его долгосрочные проекты демократического мира. Угроза же была в том, что американский народ мог со всей ясностью продемонстрировать свою незаинтересованность в этих больших проектах. Американцы хотели безо всяких проволочек получить награду за принесенные ими жертвы. Любой демократический политик, который просит у своих избирателей открытый мандат на установление мира во всем мире, рискует, что ему ответят недоуменным безразличием.

Вильсон промучился с этой дилеммой весь октябрь. К этому моменту стало ясно, что окончание боевых действий не за горами. Вильсон набросал электоральное послание американскому народу, в котором просил выдать ему четкий мандат на исполнение принципов, обозначенных в его обращении «Четырнадцать пунктов». «Если в эти критические дни, – писал он, – вы желаете оказать мне чистосердечную поддержку, я прошу вас сказать мне об этом так, чтобы это не могло стать причиной для недоразумений ни здесь, в нашей стране, ни среди наших союзников» [Wilson, 1966–1994, vol. 51, р. 318]. Однако это послание так и не