Книга Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

Но вот что я хочу вам сказать. Когда его взяли, меня вызвали к следователю и показали мне пачку писем – его писем к другой женщине. Я прочла только одно – больше не надо было. Я думала, что умру. Что было делать? (331)133

Этот лаконичный пассаж позволяет по крайней мере некоторым читателям 1964 года оценить ситуацию (в цензурных условиях того времени автор едва ли мог сказать больше). Глагол «взяли» явно указывает посвященным, что речь идет об аресте. При этом роман, как и полагается этому жанру, раскрывает психологическую ситуацию героини. Действительно, что ей было делать? Она простила, но не забыла; как и другие жены, она писала мужу, ждала, и сейчас, накануне его возвращения, решилась на опасную операцию именно для того, чтобы не быть для мужа обузой. Однако, как показывает роман, она была глубоко ранена происшедшим – отношения с людьми становились все более внешними, а душевная жизнь скрытой (в том числе и от себя самой). Так пережитое наложило печать на все ее отношения с людьми (332). Героиня умирает на следующий день, во время операции: двойная рана – предательство мужа и его арест – оказалась смертельной.

Роман упрощает семейную ситуацию: у героини только один муж (а не три) и двое детей, рожденных именно в этом браке (в реальной жизни это были дети первого мужа); она не нарушает седьмой заповеди, и на нее не оказывает воздействие следователь; другая женщина не дает показаний, и никто не ставит под сомнение институт брака. По причинам как цензурным, так и жанровым, советский роман, даже в период оттепели, не мог справиться со всей сложностью (психологической и политической) той ситуации, о которой мы узнаем из пересечения двух мемуарных текстов. Ситуация эта достойна пера Достоевского. Померанц так и думает – он упоминает в эссе «В сторону Иры» не только Порфирия Петровича из «Преступления и наказания», но (рассказывая о сложных отношениях Иры с первым и вторым мужьями) и Дмитрия Карамазова, а также Рогожина и Мышкина из «Идиота» (169).

Что же происходит, когда две мемуарные книги и один роман (своего рода треугольник текстов) рассказывают одну и ту же историю?

Начнем с романа 1964 года. Написанный женщиной, он сосредотачивается на сложной психологической ситуации эпохи террора – ситуации, в которой любовный конфликт совмещается с политическим. В соответствии с условиями и условностями времени, роман не вдается в отвратительные подробности поведения следователя и обходит молчанием сексуальную сторону вопроса. Однако в соответствии с романной логикой, этот текст ставит смерть героини от осложнения туберкулеза в прямую связь и с арестом мужа, и с его предательством. Пользуясь всеми преимуществами художественного жанра, роман предоставляет слово и самой женщине, давно умершей, которая говорит с его страниц, обращаясь не только к заслуживающей доверия медсестре, но и к читателю, современному и будущему. Когда через много лет в условиях отмены цензуры написанные в стол мемуары двух мужей этой женщины появились в печати, они дополнили историю, рассказанную в романе, фактическими подробностями, сосредоточившись именно на механике террора и отвратительных подробностях следствия.

Рассказанная общими усилиями, эта история раскрывает широкому читателю не только интимные обстоятельства жизни людей, имена которых можно встретить в академических и литературных публикациях. Эта история раскрывает и интимные механизмы сталинских репрессий: читатель мемуаров видит, как органы госбезопасности использовали информацию (или дезинформацию) о любовных изменах, добытую путем слежки, чтобы поощрять или принуждать людей доносить друг на друга, вовлекая частных людей в сеть террора и делая их его участниками. Читатель видит, как некоторые шли на это добровольно (как первый муж Муравьевой) или под нажимом (как адресат любовных писем Мелетинского) и как другие противостояли нажиму. В конечном счете это история о том, как в условиях террора любовные измены оказались политическим фактом.

Это и история о том, как рассказывают о годах террора: один из участников (Мелетинский) тридцать или пятьдесят лет спустя (когда он писал мемуары и когда он их печатал) вспоминает об этой истории с тошнотой (это немудрено: его измена жене сыграла роль при следствии); другой пользуется случаем, чтобы рассказать о героическом поведении на следствии обманутой жены (и это немудрено: он стал ее следующим мужем, обманув при этом друга, сидевшего тогда в лагере, в чем до сих пор чувствует себя виноватым)134.

Эта история показывает группу людей одного социального круга, раскрывая и динамику групповых отношений в ситуации террора в 1940‐е годы, и динамику групповых отношений в ситуации распада советского режима в 1990‐е годы, когда их мемуары оказались в публичном пространстве.

Надо заметить, что ни один из двух мемуаристов не упомянул о том, знал ли он о воспоминаниях другого. (У Мелетинского, который опубликовал мемуары в 1998 году, явно была такая возможность.) Оба они указывают, что писали еще в 1970‐е годы. Не упоминают они и о романе Вигдоровой (однако трудно представить, что они его не читали). Но оба они знают, что в условиях гласности и публичности, которая наступила с концом советской власти, никто не может рассчитывать на привилегию сказать последнее слово о совместно пережитом. В обществе, в котором они живут, интимные тайны их запутанных жизней были нарушены дважды: тогда, в годы сталинского террора, нарушены по вине органов госбезопасности, которые перехватывали любовные письма, адресованные «до востребования», и раскрывали секреты адюльтера во время очных ставок, и сейчас, в 1990‐е, – нарушены в силу склонности современников Сталина писать интимные мемуары. Написанные в 1970‐е годы в стол, на исходе советской власти мемуары и интимные истории, рассказанные в них, оказались востребованы читательской публикой.

Пересечение трех текстов позволяет нам задуматься и над тем, чем отличается чтение мемуаров от чтения романа. Воспользуемся образом из мемуаров Померанца. Рассуждая о необыкновенной способности своей жены воспринимать и помнить сны, как если бы они были реальными событиями, он пишет о своеобразной «географии снов». Во сне (поясняет Померанц) видишь, скажем, обрыв, ведущий к реке, вокзал и чувствуешь, что уже был здесь – в другом сне. Потом встречаешь, скажем, каменные сводчатые ворота и вдруг понимаешь, что это кусочек из реальных воспоминаний (74). Читать роман – как видеть сон: в романе мы видим место или человека, которых нет на самом деле, и потому они не должны казаться знакомыми. Не так с мемуарами: география мемуаров фактична, то есть места, люди, ситуации, описанные в мемуарах, реальны; соответственно, одни и те же люди и ситуации могут встретиться нам в разных мемуарных текстах. «Любимая улица» Вигдоровой – это роман, который в стремлении показать кусочек правды о терроре нарушил логику вымышленного. Некоторые из ее читателей, прочтя о том, как Ирине Игнатьевне в кабинете следователя дали прочесть любовные письма мужа к другой женщине, чувствуют себя как человек, который видит во сне реальную местность. В 1965 году только те читатели, которые знали эту скандальную историю (то есть члены того же круга, что Мелетинский, Муравьева и Померанц), испытывали при чтении романа «Любимая улица» это странное чувство. Но сейчас, после того как в 1990‐е годы в печати появились мемуары двух мужей Ирины Игнатьевны Муравьевой, любой читатель может оказаться в таком положении.