Книга Зеркало наших печалей - Пьер Леметр

– Мне крайне неловко, мадемуазель Бельмонт, – сказал он, потирая ладони. – Вы ведь знаете, я не привык обращать внимание на досужие разговоры…

Луиза насторожилась. Наступила эпоха слухов, и один из них касался лично ее. Заметив смятение молодой женщины, директор распетушился:

– И уверяю вас, меня совершенно не смущают… эмансипированные женщины!

– Что происходит? – Луиза испугалась.

Простота вопроса поставила директора в тупик. Его нижняя губа задрожала, седая бородка затряслась, он все-таки боялся женщин. Отдышавшись, бедняга открыл ящик письменного стола и положил перед Луизой мятый номер «Пари-Суар» – его явно держал в руках не один человек.

ТРАГИЧЕСКОЕ САМОУБИЙСТВО В ОТЕЛЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ОКРУГА

Учительница, проститутка «по случаю», найдена голой на месте драмы.

Статья, явно написанная по горячим следам, изобиловала множеством неточностей, но в ней не было ни одной фамилии, и Луиза могла бы изобразить неведение, но так разнервничалась, что у нее даже руки задрожали.

– Газетчики развлекают неприхотливую публику всякой ерундой, мадемуазель Бельмонт. Sic transit gloria mundi[26].

Луиза посмотрела директору в глаза, поняв, что это не конец. Он протянул ей еще одну газету.

САМОУБИЙСТВО В ЧЕТЫРНАДЦАТОМ ОКРУГЕ: ТАЙНА РАСКРЫТА

Доктор Тирьон покончил с собой в обществе учительницы, за чьи прелести он щедро заплатил.

– Если вам нужен мой совет, мадемуазель, скажу следующее: Ne istam rem flocci feceris…[27]

Назавтра Луиза пришла в школу в угнетенном состоянии. Учительница музыки притворилась, что не заметила ее. Мадам Гено шипела Луизе вслед, когда та шла по коридору. Даже коротышка-директор не смел встретиться с ней взглядом. Она стала неприкасаемой. Все коллеги, как и судья Лепуатвен, считали ее шлюхой.

Вечером она остригла волосы короче обычного, утром, перед выходом из дома, впервые в жизни накрасилась, а на первой же перемене закурила сигарету.

Женщины демонстрировали осуждение, мужчины – интерес, и Луиза подумала: «Почему бы тебе не переспать с каждым, милочка?» Она насчитала двенадцать «объектов», хмыкнула – а что, вполне реально! – и вообразила, как отдается классному надзирателю в нетрадиционной позе, на столе, в своем классе. Неизвестно, что он почувствовал, но глаза опустил и покраснел.

Директор обнаружил разрушительное действие красной помады и подведенных глаз на группу половозрелых мужчин и произнес со вздохом сожаления:

– Quam humanum est! Quam tristitiam![28]

Луиза получила некоторое удовольствие, изображая продажную женщину, но почти сразу почувствовала себя еще более одинокой, чужой всем, опозоренной и выбросила сигареты.

Все стало иначе, как только изменилась военная ситуация.

Школу, как и всех парижан, охватили мучительные опасения. Вторжение в Бельгию подтвердило прогнозы армейских руководителей, но появление немцев в Арденнах противоречило предсказаниям. Новое наступление газеты комментировали по-разному, выражая тем самым всеобщую неуверенность. «Энтрансижан» напечатала на первой полосе статью под успокоительным заголовком «Немецкое наступление остановлено», а «Ле Пти Паризьен»[29] утверждала, что враги «подошли к Маасу, между Намюром и Мезьером». Ну и кому верить, скажите на милость?

Консьерж, скептик с желтушным цветом лица, задал риторический вопрос:

– Ну так откуда пойдут эти черти, из Бельгии или со стороны Арденн?!

Следующие дни ничего не прояснили. Журналистский разнобой раздражал и пугал. «Враг никоим образом не повредил наших главных линий обороны…» «Захватчики неуклонно продвигаются вперед…» Школа пребывала в смятении – людей пугала подступившая к порогу война, и этот первобытный страх не могли перебить даже волнующие разоблачения, приправленные утонченным ароматом разврата и запретного плода, связанные с Луизой.

Она все время спрашивала себя: «Что я тут делаю? Никто не желает общаться со мной, так, может, пора изменить жизнь? Но как? Мсье Жюль не в состоянии платить мне полную зарплату, а я умею делать две вещи – читать детям и подавать клиентам телячьи щечки под соусом. Остается надеяться на чудо. Как всем…»

В пятницу вечером Луиза вернулась домой без сил, бросила сумку на кухонный стол, подошла к окну и посмотрела на витрину «Маленькой Богемы». Вот бы мсье Жюль навестил ее сейчас… Она как наяву услышала его громогласные комментарии по поводу войны с немцами, которыми он «пользовал» клиентуру, улыбнулась и вдруг поняла, что жует, даже не сняв пальто. Что-то с ней не так.

Поступок доктора Тирьона, смысл которого так и остался для нее непостижимым, продолжал разрушать жизнь Луизы.

9

– Конечно…

У шестидесятилетнего начальника цензурного комитета было кукольное лицо с капризным изгибом губ, придававшим ему обиженно-расстроенный вид. Впрочем, обида была ни при чем: на этого человека давили усталость и груз ответственности. Управлять министерством, а это пятьсот пятьдесят цензоров, в большинстве своем – выпускники Эколь Нормаль, кандидаты наук, преподаватели, офицеры и дипломаты, – было очень непросто. Человек, попавший в отель «Континенталь», больше похожий на муравейник, чем на гостиницу, сразу понимал, что круги под глазами у этого человека появились не из-за сварливого характера супруги или превышения нормы принятого накануне горячительного.

– Мсье Сёдес[30], – задумчиво произнес он, – мы встречались несколько раз… Замечательная личность!

Сидевший напротив молодой человек почтительно кивнул. Его взгляд за толстыми стеклами круглых очков казался странно ускользающим, как у всех рассеянных людей. Чиновник часто видел подобное застенчивое и одновременно нетерпеливое выражение лица у интеллектуалов, занятых решением проблемы в какой-нибудь сложной дисциплине, например в восточных языках. На его столе лежало письмо из Французского института Дальнего Востока в Ханое, подписанное директором Жоржем Сёдесом, горячо рекомендовавшим своего ученика как человека серьезного и бесконечно ответственного.