Книга Пробуждение Рафаэля - Лесли Форбс

— А в этот раз вот так, Примо, — на другой день подагра прошла, и сестра синьоры Томмазо смогла ходить.

— Почему это должно было случиться в Урбании? — пожаловался мэр, всегда ревниво воспринимавший любую угрозу репутации его города как культурной столицы области Марке. — У нас коллекция мумий ничуть не хуже — возьми хоть ту, которую обожают все женщины, даму, умершую от кесарева! И почему в этом году у нас должно быть только одно чудо, когда на какое-нибудь драное захолустье, которое может позволить себе только грошовую гипсовую девственницу, чудеса так и сыплются!

Франко покачал головой. Хотя он и перестал посещать церковь с тех пор, как умерла жена, тем не менее он испытывал неловкость, слушая громогласное поношение религии мэром. Он отвёл взгляд и уставился на ряд бутылок неестественно яркого импортного ликёра, который никто не желал заказывать, кроме случайно забредших туристов. Чего он его держит? Бутылки он получил вместе с баром, вот почему они стоят тут, — наследство вдовой тётки его жены-покойницы, драконши, которая появляется дважды в неделю, проверяя, как справляется новый владелец.

— Что там в той бутылке? — спрашивает Примо.

— В которой?

— В той, что похожа на скрипку, что там за розовое пойло?

Франко достал бутылку и прочитал этикетку:

— Тут на португальском. «Фатима»,[39]и дальше непонятно. Старуха купила её в Лурде когда-то давным-давно.

— Так чего ты держишь её, если не знаешь, что в ней?

— На удачу, наверно.

— То есть из суеверия. — Примо шевельнул пальцем, показывая, чтобы Франко налил ему неведомого розового ликёра. — Может, удастся затащить сюда профессора Серафини, пусть устроит публичное представление — проведёт научное исследование, как он любит.

— Я думал, он занимается только фальшивыми чудесами.

— Значит, хочешь убедить меня, что это чудо с подагрой настоящее?

Его приятель с силой прошёлся несколько раз тряпкой по и без того сияющей пластиковой стойке.

— Нет-нет, и в мыслях такого не было. Просто передаю то, что мне рассказала синьора Томмазо. Тебе известно, что она пожертвовала приличные деньги гильдии, которая содержит эту церковь?

— А вот это действительно чудо! Эта Томмазо скряга, как все тосканцы. Она соберёт всех вдов, страдающих недержанием мочи, и они потащатся в Урбанию, которая станет грести денежки лопатой.

— Уже начинается. Синьора Томмазо упомянула о чуде приятельнице в пансионе Пресвятой Богородицы, и в тот же день четыре постоялицы съехали, отправившись в Урбанию.

— Вот дряни! Знаешь, Серафини приехал сюда из а Милана из-за этих самых чудес. Думаю, может, хоть он сможет доказать, что эта кровь — вовсе не кровь… покажет людям, что тут, в конце концов, нет ничего чудесного! Как я всегда говорю тебе, Франко: если люди хотят решить свои проблемы, им надо понять: дело в молекулах, а не в чудесах! В атомах, а не в ангелах!

— Ну, атомы с молекулами малость бездушные, При-мо. Человеку трудно полюбить молекулу. Может, в таких случаях, как с сестрой синьоры Томмазо, одних молекул просто недостаточно — ты никогда не задумывался над этим? И как Серафини может помочь её ноге? А это всё-таки доказательство, все его видели.

— Доказательство? Какое доказательство? Хочешь сказать, что нога вдовой сестры синьоры Томмазо может служить доказательством чуда?

— Ладно, не доказательство… Но она снова ходит, И опухоль на ноге спала. Помнишь её ногу — вечно в шерстяном носке?

Мэр пробормотал себе под нос:

— Конечно, нужно действовать быстро. Завтра Серафини собирается уезжать…

— Синьора Томмазо, говорит, что её сестра вчера ездила купить три пары тонких чёрных чулок. Очень дорогих, очень сексуальных. — Он опять начал протирать стойку. — Сколько, думаешь, ей лет? Наверно, моложе меня… лет пятьдесят?

— Все шестьдесят, старая карга…

Бармен кивнул и улыбнулся:

— Не так стара, не так стара… Тонкие чёрные чулки — представь себе! Она уж лет двадцать как не надевала таких.

— Сколько прошло с тех пор, как те мошенники получили разрешение использовать своё кладбище мумий для привлечения туристов? Двадцать лет, говоришь?

— Скорее, лет десять… Думаешь, ещё делают такие вещи, как настоящие шёлковые чулки, Примо? Они такие приятные на ощупь. Моя жена (да упокоится душа её с миром), та обычно надевала их для меня, когда у неё было игривое настроение. А у неё ноги были не так хороши, как у сестры синьоры Томмазо.

— Барраго-фокусник сейчас тоже в городе, — соображал мэр, — и он часто работает с Серафини. Вместе они устроят отличный спектакль.

— И она им поможет, Примо! Отличное зрелище! У неё красивые ноги, как у девушки, правда? — С той же тщательностью, с какой тёр стойку, он пригладил ладонью несколько сохранившихся волосков на лысине. — Знаешь, я мог бы заглянуть к ней в свой выходной, посмотреть, как она поправляется.

— Явный обман эта кровь, ничего она не исцеляет.

— Да-да, Примо, уверен, ты прав. Ты умный человек, образованный, но я только хочу убедиться: впрямь ли этот обман сотворил… ну, сотворил это чудо с чёрными шёлковыми чулками сестры синьоры Томмазо?

♦

На другом конце Урбино, в пустой красивой комнате эпохи Возрождения, освещённой лишь луной, двое мужчин ритмично хлещут третьего. С него сорвали рубаху и привязали к постаменту в виде изящной колонны, на которой стоит небольшая золотая статуя некоего древнегреческого или ещё какого божества, может Аполлона, столь же незащищённого, как большинство богов, от настойчивых просьб смертных. Руки мужчин обнажены, чтобы сподручнее было работать бичами, и в свете луны их кожа и кожа их жертвы кажется мраморной — бледной и холодной, как белый мрамор геометрического орнамента каменного пола.

За происходящим наблюдают двое — почтенные старики, оба скучают. Они все это уже не раз слышали. Призывы к маме, Богу, мольбы о милосердии. И: Боже[object Object] чего Ты меня оставил? И конечно, после первого сопротивления, после обещаний, которые он не сможет выполнить, истязуемый теряет сознание. Ночную тишину нарушают лишь влажные удары бичей.

Снаружи стоят трое других знатных граждан и беседуют с явным безразличием, хотя у одного из них — золотоволосого, как ангел, — вид несколько рассеянный. Взгляд его устремлён вдаль, он с мрачным спокойствием прислушивается — возможно, к звукам, доносящимся изнутри. Очень слабым звукам, поскольку у старого дома толстые стены. Это может быть писк летучих мышей, или шаги босых ног по мокрому мраморному полу, или повар отбивает толстый бифштекс.

Человек, конечно, кричит громче. Но люди, проходя мимо и замечая троих спокойно беседующих мужчин, решают, что разумнее следовать их примеру, и остаются глухи к приглушённым воплям. Нас это не касается, говорят проходящие. Если столь важные персоны считают, что нет необходимости вмешиваться, то почему мы должны это делать? Причин этих воплей может быть сколько угодно: снящийся кошмар, семейная ссора, репетиция пьесы. И в каком-то смысле очевидцы правы, происходящее — действительно репетиция, первая из многих, возрождение старого кошмара.[40]