Книга Лиса в курятнике - Екатерина Лесина

Сперва-то соседи не больно верили.

Где это видано, чтобы человек подлого сословия да в царский дворец без протекции попал? Думали, погонят, только нет, дядюшка скоренько пообжился. Он и уважительный, и из себя весь серьезный.

Ему форму выдали.

С шинелькой и сюртуком таким. Как родителей навещать приходит, то прямо вся улица ихняя сбегается поглазеть. И девки вьются перед дядькой, только он на них не глядит, потому как знает: балаболки. Раньше-то посмеивались, дурачком полагали, только теперь всем видно, кто взаправду умный.

Сама Руслана что?

Нет, грамоте ее обучили, хотя маменька и не радовалась, когда в приходскую школу позвали. Она-то сама читать-писать не умеет — у них там иначей все, а Руслане нравилось в школе. Правда, там смеялись, дразнились немыткой, а у нее кожа темная просто.

С рожденья.

Руслана ее и крапивным листом мыла, и молоком терла, только… дядька смеялся. А после сам тятеньке предложил, чтоб Руслану ко дворцу отдал. Мол, пристроит куда, скажем, на кухню или еще… работа, конечно, нелегкая, однако же платят немало. Скоренько себе на приданое скопит. А коль на хорошем счету будет, то и туточки жениха себе сыщет.

Дворцовые-то приучены своих брать.

Тятенька сперва не хотел.

Только у Русланы сестер семеро, небось на всех сапожник не заработает. И сама она притомилась дома: шумно там. Сестры то кричат, то плачут, то косы дерут, то мирятся… Маменьке помогать надобно. Дом убирать надобно. Порядки блюсти. Готовить.

За меньшими глядеть.

Зулейка-то просватана, сидит, ничегошеньки не делает, матушка ее бережет, любимицу. И Фаине с Фирузой работы не дает: к одной купеческий приказчик повадился захаживать, а на другую и вовсе городовой поглядывает с немалым интересом. Они-то красивые… а Руслана — так себе.

Дворец?

Нравится, конечно. Как тут не понравиться… и вовсе не на кухню взяли. Сперва комнатным женщинам помогала, особенно одной, Аглае Никитичне. Она-то строгая, и рука у нее крепехонька. Одного разу, когда Руслана еще только-только пришла и местных порядков не ведала, так за уши оттаскала, что Руслана думала — вовсе оторвет. Но за дело, конечне… а так справедливая.

Она за Руслану просила, чтоб приставили к кому.

И советом всегда поможет…

Красавицы?

Ага, как только слушок пошел, что конкурса эта будет, то и стали съезжаться… как? Да кто как… одни вон с мамками и няньками, со сродственницами бедными, которые в услужение поставлены, с девками дворовыми, лакеями… иные и с выездами собственными. Но это у кого покои дворцовые есть, а другие-то попроще… вон княгиня старая Одовецкая с внучкою своей явились. Покои им преогромные поставлены, а при княгине лишь кормилица старая, которая едва-едва ноги переставляет. Только, конечно, им скоренько выделили и гардеробщика, и двух комнатных, и лакея… говорят, что цесаревич на Одовецкой женится.

Или на Таровицкой.

Та-то красавица редкостная. Глянешь — сердце обмирает… Руслана видела? А то, все дворцовые выходили поглядеть, кто так, а кто тишком, хоть издали. Но она добрая, Тарасика, кухонного мальчишку, который под ноги почитай выкатился, рублем одарила. Он теперь этот рубль за щекою носит, чтоб не сперли. А Солнцелика… ага, так ее назвали…

Красиво.

Страсть.

Она лицом бела-бела. Губки красные, что малиной мазанные. Глаза синие-синие… и волос золотой, почти как у императрицы… только у императрицы золото настоящее, а…

Руслана ойкнула и рот руками зажала.

— Золото? — Лизавета сунула палец в ухо. — Золото — это красиво… у меня вот рыжие.

Она дернула за локон, который выбился из прически. Никогда-то их не способны были удержать ни шпильки, ни воски, ни даже специальная сетка, которую следовало надевать на ночь именно во усмирение волос. Сетку тетушка презентовала, и Лизавета честно проспала в ней несколько ночей, получивши наутро изрядную головную боль, но и только.

— Ой, барышня… — Руслана явно смутилась, хотя не понять, с чего бы. — Я шла вас звать до обеду… сами все и увидите.

Императрица-матушка, устроившись на низеньком стульчике, чесала волосы. Нет, конечно, для того у нее существовали свои, особо доверенные люди, но все одно привычное ощущение гребня в руках успокаивало. А на сердце было… неладно.

Это ложь, что змеевны сердцем холодны.

Недоброе затевается.

Опасное.

Скользит гребень, будит живое золото, и коса наливается знакомой тяжестью. Того и гляди, коснутся голой земли волосы и упадут под власть батюшки строгого. Нечего думать, пусть и лет прошло изрядно, да не простил побега Великий Полоз.

У него-то как раз сердце каменное, не разжалобить слезами, не растопить горячею душой.

И потому нечего звать.

И о помощи не попросишь.

Точнее, попросить-то можно, и придет он, но цену назначит… императрица прикусила губу. И сама же к двери повернулась, встречая гостью.

— Вечера доброго, Властимира, — сказала она сердечно и руки протянула, коснулась холодных ладоней княгини. — Я несказанно рада видеть тебя вновь.

И ударилось, застучало сердце человеческое.

— А ты по прежнему хороша, змеевна… — Властимира знала правду.

И молчала.

Столько лет… раскрой она рот и… многие заплатили бы ей за правильные слова. Змеевым детям среди людей не место… но молчала. Не стоило обманываться: не из любви к императрице, но из понимания: ничего хорошего новая смута не принесет.

— Такова наша судьба. — Императрица протянула гребень. — Хочешь?

И Властимира приняла.

Коснулась волос сперва с робостью известной: тепла была сила золотая, но и переборчива. Не к каждому человеку шла, однако на руки Властимиры отозвалась.

— Спасибо…

Многое Великий Полоз дал детям своим.

Не старела императрица.

Не считала времени, разве что вместе с любым, ибо знала: наступит однажды срок уходить, пусть не с ним, но от дома опустевшего. Уйдет Александр, тогда-то и не удержат вес золотой косы палаты царские, и сынов голос не перекроет зова отцовского…

Она знала.

И готова была. И не боялась отнюдь, ибо там, в царстве подземном, была и ее сила, которая и ныне, ослабленная, замороченная, но все ж тянулась к хозяйке. И к людям… люди были теплы, не все, конечно, но вот княгиня Одовецкая была из тех редких, кого сила привечала.

А раз так…

Почешет княгиня императрице волосы и, глядишь, прибавит здоровья. Забьется ровней уставшее сердце, морщины сами собой разгладятся, и тьма, душу окутавшая, если не развеется, то все ж перестанет казаться вовсе непроглядною.