Книга Волгари - Николай Коняев

— Опомнись, Аввакум... — заклинал. — Христом Богом молю, не разоряй церковь Казанскую. Мыслимо ли дело затеял? Вернись в храм!

— Слышал, отец Иван, народ чего толкует? — ответил Аввакум. — Есть время, Иван Данилович, боголепные храмы воздвигать, а есть время и бежать из храмов, покуда они от злой ереси не очистятся. Ништо... И в сушиле служить можно. Сам видел...

Руками уши зажал Иван Данилович, прочь побежал со двора Ивана Неронова. Страшные слова Аввакум сказал, «слово и дело» кричать впору.

Дома помолиться хотел, но трудно слова молитвы текли, мыслями страшными путались...

Достал бумагу поп Иван, сел к столу. Первым делом протопопу Неронову в Спасокаменный монастырь отписал, что Аввакум «лишние слова говорил, что и не подобает говорить». Про сушило не стал писать. Про сушило поп Иван патриарху написал. Не его, простого священника, дело разбирать, кто прав, а кто виноват. Святители для того имеются...

В ночь на 21 августа, на заутрене первого часа, ворвался в сушило патриарший боярин Борис Нелединский со стрельцами. Служебные книги истоптал ногами, Аввакума за волосы таскал. Потом повёл протопопа на патриарший двор. Вместе с ним и богомольцев, не успевших разбежаться из сушила, тоже взял. Шестьдесят человек пригнал на расправу.

Кому горе, а кому и печали нет. Жена Ивана Неронова совсем злая стала, как мужика её в Спасокаменный монастырь увезли, шипела ходила, а тут сама не своя сделалась.

— Говорила я тебе! — торжествующе кричала она на Настасью Марковну. — Говорила, что не доведёт до добра протопопа твоего чтение книжек! Вот и случилось, как я говорила! Ну и слава Богу! И слава Богу! — истово крестилась она двумя перстами перед иконами. — Слава Богу, что забрали его государевы люди. Мыслимое ли дело — сено во дворе свалено. Не дай Бог, омочит дождём!

Слушала, слушала Настасья Марковна неистовые выкрики да вдруг побледнела лицом и свалилась без чувств. Тяжела была, на седьмом месяце ходила. Только тут и опомнилась старшая протопопица.

Кинулась к Настасье Марковне, сволокла на постель, святой водой в лицо брызгала, думала — померла бедная. Не дай Бог недоношенное дитя выкинет...

Аввакум о болезни жены ничего не знал. С патриаршего двора, закованного, как разбойника, увезли его в Спасо-Андроников монастырь, кинули в подземелье, и сидел там два дня Аввакум без света Божьего, без воды, без хлеба.

На одной молитве жил, в кромешной тьме — не ведомо, на восток ли, на запад ли клал поклоны. Только цепи гремели...

И не оставил Бог. На третий день явился то ли человек, то ли ангел... Хлебца принёс немного, щей похлебать дал. И исчез, словно его и не было. Должно, ангел был. И дивиться тому нечего. Ангелам нигде пути не загорожены, в самые крепкие тюрьмы ходят свободно.

Подкрепившись, снова на молитву встал протопоп, да тут пришли за ним, к архимандриту повели на покаяние.

Вот и сподобил Бог Аввакума узнать, сколь дивен свет Божий. Из глухой подвальной ночи, только мышами да тараканами наполненной, возвели его к свету Божьего дня...

Может, ослеп Аввакум от света. Ничего не видел, только свету радовался.

Архимандрит тоже, похоже, обрадовался, узника своего таким увидев.

— Покоришься теперь патриарху, протопоп?

Не архимандриту — свету Божьему улыбнулся Аввакум.

— Я, святый отче, Бога молить буду, чтобы сподобил Господь патриарха нашего от ереси злой очиститься...

Мирно сказал, не хотелось словами поносными Божий свет марать, да тут приступили к нему с укоризнами, браниться пришлось с ними от Писания...

Отступил архимандрит с братией от Аввакума. Велел волочить в церковь протопопа. У церкви на паперти за волосы его драли, в бока били, за цепь дёргали, в глаза плевали. Всё перенёс протопоп.

— Прости их, Боже, в сей век и в будущий! — молился он. — Не их дело, но сатаны лукаваго...

8

Велика сила молитвы православной. Жарок огонь гнева Божьего. Всё палит. В день, когда бранился от Писания с архимандритом Спасо-Андроникового монастыря Аввакум, расстригали в Успенском соборе муромского протопопа Логгина.

По облыжному навету был осуждён Логгин. Слово, неловко сказанное, в вину поставили, в непочитании икон обвинили. А у самого патриарха каково службу ведут?! Видел Логгин: во время великого хода снял патриарх с головы архидьякона дискос и поставил на престол с Телом Христовым. А архимандрит Чудова монастыря Ферапонт, который Чашу нёс, всё ещё у Царских врат за алтарём стоял! Вот уж воистину: рассечение Тела Христова пуще жидовского действа! Что творят еретики?! За что церковь святую поганят?!

И так распалился протопоп, что, когда остригли его, когда сняли с плеч однорядку и кафтан, бросился Логгин к алтарю и в алтарь, прямо в глаза Никону, плюнул.

— На! — закричал, срывая с себя рубаху нательную. — Все антихристовы дети взяли. И её, еретик поганый, возьми! Действа жидовского только не чини!

С этими словами и швырнул рубаху свою в алтарь. Развернулась рубаха, вшами за долгое время сидения Логгина в оковах покрывшаяся, опустилась — вот он страх-то Господень! — прямо на дискос, будто воздух, покрыла Святые Дары. Видно было Алексею Михайловичу с места его царского, как запрыгали вши по Святому Престолу. Закрыл государь руками лицо. Страшное творилось в храме.

Притихла вся церковь. Страх великий расползался по жилочкам у каждого. Дрожали все. И государь дрожал, и бояре, и дьяки думные, и владыки. Эвон как тлевший невидимо огонь выметнулся!

Только патриарх сделал вид, что не испугался. Утерев плевок протопопа с лица, крикнул прямо из алтаря перепуганному Борису Нелединскому:

— Что стоишь, окаянный! Прочь из храма тащите мятежника церковного!

Гневный крик этот прервал оцепенение. Онемевшие от ярости стрельцы набросились на раздетого Логгина, только кости трещали у протопопа-расстриги, когда выволакивали его из храма.

Как был, голого бросили в студёное подземелье.

Вечером перед сном доложили Никону, что уже не голый расстрига в подземелье сидит, а в шубе богатой и шапке собольей.

— Господь, говорит, послал... — сказал Шушера.

— Шибко шуба богатая? — спросил Никон.

— Дорогая, владыко...

— Пусть ходит. Шапку только отберите... — приказал Никон. — С него станет, что и в монастыре Божием в шапке сидеть будет.

И когда удалился келейник, долго ещё сидел Никон на постели, шевелил босыми пальцами. Знать бы наперёд, как будет, тысячу раз подумал бы... А ещё Аввакума расстригать надобно. Ох-хо-хо... Своими руками святительскими глупой молве пособлять. Из пустосвятов тех священномучеников изготавливать. Тяжкая участь.

Неспокойно спал Никон.