Книга Обманутые иллюзии - Нора Робертс

Леклерк был бы счастлив, если бы вернулся обратно на болота – но он не смог бы жить без Макса и семьи, которую дал ему Макс.

Он курил свою неизменную трубку и вслушивался в ночь. Слабый ветерок шелестел в листьях магнолии, прогоняя жару и обещая скорый дождь – так насмешливая женщина может пообещать поцелуй. В воздухе, словно дым, повисла постоянная сырость, съедающая кирпичи и камни французского квартала.

Он не видел и не слышал, как подошел Макс, хотя его слух был очень острым. Он просто почувствовал его.

– Ну? – он пыхнул трубкой и поднял взгляд вверх, на звезды. – Что ты будешь делать с мальчиком?

– Дам ему шанс, – ответил Макс. – Точно так же, как ты дал мне – много лет тому назад.

– Он хочет съесть глазами все, что видит вокруг. Такой аппетит будет непросто удовлетворить.

– Ничего, я его накормлю, – в голосе Макса послышались нотки нетерпения, и он присел на скамью рядом с Леклерком. – Или ты захочешь, чтобы я его прогнал?

– Уже слишком поздно рассуждать, ты все равно послушаешь только свое сердце.

– Лили к нему привязалась… – начал Макс, но его прервал хрипловатый смех Леклерка.

– Только Лили, mon ami[9]?

Макс не спеша зажег сигару и вдохнул дым.

– Мне тоже нравится этот мальчик.

– Ты любишь этого мальчика, – поправил Леклерк. – А как же могло быть иначе, если ты смотришь на него и видишь себя? Из-за него ты все время помнишь…

Это было нелегко признать. Макс понимал, что даже когда люди любят друг друга, они все равно могут причинить друг другу боль.

– Из-за него я помню, что не имею права забыть. Если забыть всю боль, одиночество, отчаянье, то забудешь и о том, что надо уметь чувствовать благодарность, когда этого нет. Ты ведь сам научил меня этому, Жан.

– И так хорошо, что мой ученик теперь сам стал учителем. Мне это нравится, – Леклерк повернулся к Максу, и его карие глаза блеснули в темноте. – Но понравится ли тебе, когда он превзойдет тебя?

– Не знаю, – Макс посмотрел вниз, на свои руки. Сильные, гибкие, быстрые и умные руки. Он боялся, что его сердце не выдержит, когда эти руки начнут становиться медлительными и старыми. – Я начал учить его магии. Но еще не решил, буду ли учить дальше.

– От этих глаз ни один секрет не укроется надолго. Чем он занимался, когда ты его нашел?

Макс невольно улыбнулся.

– Чистил карманы.

– А-а, – Леклерк тоже хихикнул в трубку, – так он уже один из нас. Так же ловко, как ты когда-то?

– Точно так же, – признал Макс. – Может быть, даже лучше, чем я в его возрасте. Он меньше боится, что его поймают, и он злее. Но между кошельками на ярмарках и сейфами в богатых домах и дорогих отелях очень большая разница.

– Разница, которую ты преодолел с изяществом. Сожалеешь об этом, mon ami?

– Отнюдь, – Макс опять засмеялся. – Какой-то я неправильный, да?

– Ты родился, чтобы воровать, – Леклерк пожал плечами, – и вытаскивать кроликов из шляп. И, по-видимому, подбирать заблудших овечек. Хорошо, что ты наконец вернулся домой.

– Хорошо вернуться домой.

Какое-то время они сидели в тишине, наслаждаясь южной ночью. Потом Леклерк перешел к делам.

– Брильянты, которые ты прислал из Бостона, были просто великолепны.

– Мне больше нравился жемчуг из Чарльстона.

– А, да, – Леклерк выдохнул дым. – Элегантный, но вот брильянты…В них было столько огня. Мне было больно их продавать.

– И ты получил…?

– Десять тысяч и только пять за жемчуг, несмотря на всю его элегантность.

– Держать его в руках было так приятно, что этого не заменят никакие деньги, – Макс с удовольствием вспомнил, как однажды, в волшебный вечер, эти жемчужины смотрелись на алебастровой коже Лили. – А картина?

– Двадцать две тысячи. А сам я подумал: что за топорная работа. В этих англичанах нет никакой страсти, – добавил он, вспомнив пейзаж Тернера и пожав плечами. – Китайскую вазу я пока что оставил у нас. Коллекцию монет ты привез с собой?

– Нет, я не стал ее брать. Когда Роксана заболела, я решил отменить это дело.

– Правильно, – Леклерк кивнул и опять затянулся трубкой. – Ты волновался бы из-за нее и мог допустить ошибку.

– Я действительно был не в лучшей форме. Значит, пока ваза у нас, одна десятая будет… три тысячи семьсот, – взгляд в сторону скривившегося Леклерка, и Макс засмеялся: – Не стоит возмущаться из-за такой малости.

– К концу года ты выбросишь на ветер не меньше пятнадцати тысяч. Уже сколько лет ты изымаешь десять процентов, чтобы успокоить свою совесть? Попробуй все это сложить…

– Это – пожертвования на благотворительность, – весело прервал его Макс. – Я хочу не успокоить свою совесть, а облегчить свою душу. Я вор, Жан, блестящий вор, и я думаю не о тех, у кого краду, а о тех, у кого нет ничего, что можно было бы украсть… – он замолчал, глядя на мерцаюший кончик своей сигары. – Я не смог бы жить по законам других, но по своим собственным – обязан.

– Церкви, которым ты отдаешь свою десятину, послали бы тебя в ад.

– Я побывал и в худших местах, чем тот ад, которым нас пугают священники.

– Это не шутки.

Вставая, Макс незаметно усмехнулся. Он знал, что вероисповедание Леклерка простирается от католицизма до вуду[10], включая любые подходящие суеверия между ними.

– Тогда можешь считать, что эти деньги – наша с тобой страховка. Возможно, что моя глупая щедрость обеспечит нам в будущем местечко попрохладнее. Ну что, пошли спать? – он положил руку на плечо Леклерку. – Завтра расскажу тебе, что я запланировал на несколько ближайших месяцев.

Люк знал, что он нашел свой рай. Следующий день был выходным, поэтому он спокойно бродил по дому и жевал пирожки, случайно обнаруженные на кухне. За ним тянулся след из сахарной пудры: по первому этажу, потом наверх по лестнице, на один из длинных, обвитых цветами балконов и обратно вниз.

Он не мог поверить своему счастью.

Ему выделили собственную комнату, и он провел почти полночи, все в ней рассматривая и изучая. Его очаровали высокая резная спинка кровати у изголовья, нежные блестящие обои и расплывчатый узор ковра. Там же стоял огромный шкаф, который Макс назвал «армуяр». Люк подумал, что в нем поместилось бы больше вещей, чем один человек может сносить за всю свою жизнь.

И там были цветы. Высокая голубая ваза была полна ими. Никогда раньше в его комнате не было цветов, и хотя Люк понимал, что не должен ими любоваться, как какой-нибудь капризный неженка, – все равно, от их хрупкости и пышности он почувствовал глубокое тайное удовлетворение.