Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Но все равно: silence!

Чаша позора

3 марта, то есть за два дня до того, как Сталин утратил, слава Богу, физическую возможность отбирать у людей жизнь, Твардовский и вся редколлегия журнала «Новый мир» — Тарасенков, Катаев, Федин, Сергей Сергеевич Смирнов, будущий автор слабенькой антисталинской книжки об обороне Брестской крепости — прилюдно покаялись, что пропустили роман Гроссмана — вполне, надо заметить, невинный. Удержись на день-два, Твардовский и не испил бы чашу позора. Фадееву, Катаеву, Первенцеву — все равно. Им что на прижизненную, что на посмертную репутацию наплевать. Они гнездились в складках власти и чувствовали себя в безопасности и весьма комфортно. Они демонстрировали ВКП(б) свою оценку событий и искренность и дальнейшими выступлениями против Гроссмана в конце марта, уже после кончины их вождя.

Капель гремела все отчетливей, но они — глухари — не верили в близящуюся оттепель. Они не могли себе вообразить, что смена времен года — не только климатическая, но и историческая закономерность. Они не желали смириться с тем, что тирания мертва. Во всяком случае — сталинская тирания.

Склянки били отбой.

Гуталин дал все-таки дубаря

Последняя схватка Эренбурга со Сталиным произошла в дни, когда академик Исаак Израилевич Минц, бывший комиссар в «пыльном шлеме» времен Гражданской войны, придворный партийный историк, не раз переписывавший и переосмысливавший происшедшее на территории Советского Союза, вместе с бывшим руководителем ТАСС времен войны и сохранившим позиции в информационной системе до той поры Яковом Семеновичем Хавинсоном-Марининым явились к Эренбургу, предложив подписать покаянное письмо с просьбой к правительству депортировать на Дальний Восток евреев, живших в Центральной России, на Украине и в Белоруссии, чтобы уберечь их от гнева народного. После суда над врачами-убийцами, несомненно, возникнут эксцессы. Депортация — путь к спасению. Аргументы Минца и Хавинсона не убедили Эренбурга.

Осужденных предполагалось казнить, и это предположение выглядело весьма основательным. Убил же Сталин несколько месяцев назад членов ЕАК, которые вообще не имели никакого отношения к каким-либо практическим действиям, связанным хотя бы отдаленно с человеческими жизнями. Даже главному врачу Боткинской больницы Борису Абрамовичу Шимелиовичу не инкриминировали намерений причинить вред здоровью представителей партноменклатуры. Чепцов предъявлял ему лишь идеологические обвинения, мало чем отличающиеся от обвинений в адрес Переца Маркиша или Давида Гофштейна, которые никому диагнозов не ставили и рецептов не выписывали.

Письмо, которое развозили Минц и Хавинсон, отказались подписать Герой Советского Союза генерал-полковник Яков Крейзер, народный артист СССР Марк Рейзен, один из лучших певцов Большого театра, автор музыки к популярной песне «Широка страна моя родная» Исаак Дунаевский, которая считалась чуть ли не вторым после «Интернационала» гимном Страны Советов. Говорят, что письмо отказался подписать Вениамин Каверин, во что я слабо верю. Вряд ли к нему вообще обращались с подобным предложением. В книге профессора Якова Рапопорта, одного из узников Лубянки тех дней, о Каверине нет ни единого слова. Подписал документ автор бессмертной «Катюши» Матвей Блантер, который позднее признавался, что со страхом и стыдом открывал свежий номер газеты, где предположительно должно было появиться обращение.

Эренбург не просто отказался поставить автограф под бумагой, доставленной ему Минцем и Хавинсоном. Он решил сам обратиться к вождю, как уже делал неоднократно. «Я считаю своим долгом изложить Вам мои сомнения и попросить Вашего совета», — слова Эренбурга звучали уверенно и резко. В конце послания Эренбург заверял Сталина, что последует высказанному мнению вождя, и выражал, как теперь считают, грешные мысли об ассимиляции. Об этом письме и об отказе некоторых людей формально согласиться с ним долгое время циркулировало много слухов. Наконец, недавно появилась книга Геннадия Костырченко «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм», где довольно подробно, с ссылками на архив, изложена история события. В целом Геннадий Костырченко, отрицательно относящийся к деятельности Эренбурга и, видимо, не чувствующий атмосферу того периода, все-таки приходит к заключению о возможности влияния мыслей Эренбурга на то, что вождь передумал публиковать обращение. Автор, цитируя слова Эренбурга, считает, что он прикрывал политику Сталина, то есть служил своеобразной ширмой. Он даже не понимает роли Эренбурга в прямом спасении сотен тысяч ни в чем неповинных людей. «Сомнения писателя дошли до всесильного адресата (его записка была обнаружена на „ближней даче“ среди других бумаг), который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими появился и автограф Эренбурга», — утверждает Костырченко. Значит, отказ поставить свою фамилию под обращением относится к первой части этой истории, когда с предложением к Эренбургу обратились Минц и Хавинсон. В примечании автор книги указывает, что на подписном листе имеются оригинальные автографы Маршака, Гроссмана, Рейзена, Ромма, Ландау, Дунаевского и многих других видных деятелей еврейского происхождения. Объемная книга Костырченко фундаментальна и неоспорима по части фактического материала, хотя некоторые выводы и комментарии его далеко не безупречны.

Нуждается в дополнительном исследовании

Что происходило на самом деле, сейчас уже трудно установить. Как появился автограф Эренбурга на подписном листе, тоже непросто объяснить. Означает ли это, что к писателю обращались дважды? Поставил ли он автограф после того, как отправил послание вождю, или перед тем? Существовало ли прямое указание Сталина? Что означают слова автора «оригинальные автографы»? Существует ли подозрение, что часть автографов не была «оригинальной»?

Так или иначе, Эренбург в единственном числе воспротивился варварскому намерению Сталина и в доступной для того времени форме выразил протест, вынудив мелких сталинских сатрапов — Михайлова, Шепилова и прочих — несколько раз переделывать текст, от которого вождь в конце концов отказался. Никто ведь, кроме Эренбурга, не обратился к Сталину. Геннадий Костырченко так же, как его единомышленники у нас в стране и за рубежом, не отдает себе отчета в действительном положении дел, которое сложилось к 1953 году. Ситуацию хорошо проясняет факт появления директивы МГБ «Об аресте враждебных элементов» уже после того, как болезнь свалила Сталина. 6 марта, когда Господь Бог точно определил, сколько тирану осталось дышать, Президиум Верховного Совета СССР принял указ о лишении Михоэлса звания народного артиста СССР и ордена Ленина, отмененный только через пятьдесят четыре дня — 30 апреля 1953 года. И в этой обстановке абсолютного подавления и неминуемых репрессий Эренбург отважился сомневаться в директиве вождя и начал предостерегать его и, в сущности, перечить. Сталин-то понимал, в противоположность нынешним историкам и комментаторам — не всем, правда, — что Эренбург перечит, не соглашается с ним, пытается изменить личную позицию руководителя страны. Кто жил в сталинское время, понимает, чем это могло и должно было закончиться. Я уверен, что только под таким углом зрения следует рассматривать отношения Эренбурга и Тирана.