Книга Владимир Богомолов. Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль - Владимир Богомолов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Товарищ капитан, вы что здесь делаете? — после короткого раздумья спросил я.
— Я нэ дэлаю, — посмотрев на меня и наверняка узнав, с сильным кавказским акцентом отвечал он. — Я...
И тут он произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь и впоследствии в минуты разочарований многажды говорил самому себе:
— Всэ-таки самый хароший чэлавэк — шашлык и кружка пива!
Он был не пьяный, а только выпивши, вид у него был жалкий, удрученный.
— Вам надо домой. Надо выспаться, — посоветовал я.
— Мой дом в Батуми, — плачущим голосом произнес он. — А здэсь...
Он вяло, с какой-то обреченностью махнул рукой. Хотя Натали, в упор не замечая, а точнее, игнорируя меня, раз за разом танцевала именно с этим старым, невзрачным, лысоватым человеком — он был старше меня лет на двадцать, — я не испытывал к нему и малейшей неприязни.
— Идемте, — я взял его за локоть и вывел на неширокую асфальтовую дорогу. — Вы сами дойдете?
— Я нэ пияный, — всхлипнув, сказал он и, невесело глядя мне в лицо, снова, как великое откровение, доверительно сообщил: — Всэ-таки самый хароший чэлавэк — шашлык и кружка пива!
И, поворотясь, медленно, нетвердо ступая, двинулся по дороге в сторону госпиталя.
…Галина Васильевна осталась в моей памяти вдовой погибшего офицера, несчастной, обездоленной женщиной с несколько увеличенными физиологическими потребностями. И спустя десятилетия я ее понял и пожалел…
В этот день жизнь раз за разом, непонятно почему, бросала меня на ржавые гвозди.
Таких неудачных суток я не мог и припомнить: и ночной, застигнувший меня со сна врасплох розыгрыш, и отлуп — всего лишь из-за шрама! — на отборочном смотре, отлуп, лишивший меня, боевого офицера, ветерана дивизии, редчайшей возможности поехать на парад победителей в Москву, а затем, после трех лет разлуки, навестить в родной деревне самого близкого человека — бабушку и помочь ей хоть что-то поделать по хозяйству и прежде всего снять ее боль — восстановить растащенную на дрова оградку на могиле деда, и придуманная Володькой или Аделиной нелепо-постыдная попытка знакомства с Натали, и, наконец, еще не осмысленное полностью, ошеломительное унижение, какому меня походя подвергла Галина Васильевна... За что?!.
Единственное, что более всего занимало и огорчало меня в эти минуты, были две пластмассовые, защитного цвета, пуговицы, оторванные пьяной спортивной знаменитостью, и невозможность без промедления пришить их на место.
В безрадостном раздумье я стоял у ограды памятника. Метрах в сорока по правой стороне улочки находился небольшой гараж, где мною был оставлен мотоцикл; рядом, в том же палисаде, светилась застекленная, заросшая по краям вьющейся зеленью веранда — там, за круглым столом, под оранжевым, низко висящим абажуром играл в преферанс Арнаутов. Я знал — видел трижды — его неизменных партнеров: военного прокурора дивизии майора Булаховского и двух госпитальных медиков — пожилого, седоватого подполковника с костистым лицом и капитана, тоже немолодого, лет сорока, курносого, румяного, с короткими рыжими волосами на круглой, как шар, голове.
Стрелки на светящемся циферблате показывали без нескольких минут двенадцать, еще часа два, а может, и три надо было кантоваться в этом злополучном Левендорфе, ожидая, когда освободится Арнаутов. Часа два как минимум: я знал, что он мог просиживать за преферансом и до рассвета.
После выпитого спирта и нервного напряжения, пережитого при общении с Галиной Васильевной, жажда мучила меня, а от одной мысли — появлении там, на веранде, с двумя оторванными пуговицами, точнее, с расстегнутой ширинкой — прошиб холодный пот.
Затянув потуже ремень, максимально оттянув вниз гимнастерку и слегка придерживая ее левой рукой, я поднялся на веранду.
Булаховский, сидевший лицом к двери, заметил меня первым и, подняв голову, не без некоторого удивления и, как мне показалось, без радости проговорил:
— Федотов...
— Разрешите... — Щелкнув у порога каблуками, я вскинул руку к фуражке, намереваясь спросить у подполковника, как у старшего по званию, разрешения обратиться к Арнаутову. — Товарищ подполковник...
— Давай, Вася, садись, — прервав меня, попросту сказал Арнаутов, давая понять, что обстановка здесь внеслужебная, неофициальная, и указал мне на кушетку вправо от двери: — Садись, дорогой...
Подполковник с хмурым выражением лица и капитан своими бесцветными рыбьими глазами посмотрели на меня мельком: первый молча, а второй поздоровался. И они, и Булаховский с Арнаутовым были заняты игрой и глаз от стола, вернее, от карт почти не отрывали.
Я собирался сесть у дверей на кушетку, но не успел, ибо тут же, держа перед собой в согнутых руках поднос, уставленный красивыми немецкими чашками, тарелкой с большим круглым кексом и двумя яркими сахарницами, из комнаты появилась среднего роста, очень ладная и хорошенькая женщина, лет тридцати, блондинка с премилым курносым личиком, белозубая, с добрыми, широко распахнутыми, прямо-таки есенинскими небесно-голубого цвета глазами.
— Нина, — сказал Булаховский, подняв голову от карт, и повел рукой в мою сторону. — Старший лейтенант Федотов...
— Василий Степанович, — подсказал Арнаутов.
— Василий Степанович, — повторил Булаховский и, усмехаясь, оговорился: — Если верить свидетелю... ветеран нашей дивизии... и вообще, отличный парень. Прошу любить и жаловать!
Подполковник, вскинув голову, снова быстро и хмуро посмотрел на меня. Смущенный неожиданным комплиментом прокурора, я стоял, думая только о том и повторяя про себя, что офицер, когда его представляют женщине, не должен подавать руку первым.
— Нина Алексеевна, — легонько поставив поднос на угол стола, сказала блондинка, с милой улыбкой протягивая мне ладошку; она была пригожая, округло-пухленькая, с мягкими, плавными движениями, удивительно аккуратная, в новеньком нарядном коротком переднике — белом в коричневую горошину; лицо ее светилось добротой и приветливостью или гостеприимством; таких женщин, как я узнал спустя десятилетия, уже в немолодых годах, называют «уютными» или «комфортными».
— Садитесь, пожалуйста!
Я несмело присел к столу на стул, поставленный для меня Арнаутовым, плотно сдвинул колени и расправил на них край гимнастерки. Есть мне не хотелось, да и кормить меня ужином, как тут же обнаружилось, никто не собирался.
Поначалу я решил, что Нина Алексеевна, квартировавшая в этом коттедже у старой немки, жена одного из медиков — подполковника или капитана — и предположил, что сама она тоже доктор. Как потом выяснилось, насчет ее профессии я не ошибся, она действительно оказалась зубным врачом армейского госпиталя, но женой ни подполковнику, ни капитану не приходилась, — позднее от Арнаутова я узнал, что она была полевой подругой, а точнее, женщиной майора Булаховского и любовь у них, как уважительно отметил Арнаутов, длилась уже многие месяцы, — он явно дал мне понять, что это не скоротечная половушка военного времени, а нечто большое, серьезное.
