Книга Русалия - Виталий Амутных

Первые из шедших лучников припали на одно колено, — зазвенели отпущенные тетивы, наполняя воздух тысячами стрел, одетых перьями фазана, перьями цапли, перьями сокола. Вот вскочил один из стрельцов с торчащей во лбу стрелой, неуклюже раскидывая руки и невольно подбрасывая уже ненужный ему лук. Но принесение жертвы княжьему Богу — Перуну только-то зачиналось. Все злее, все неистовее веяли стрелами лучники. Все большему числу железных клювов задавалось пить горячую кровь. Ведь, если кто-то из этих людей и мог сладить себе доспех, то разве что из войлока или из деревянных дощечек, которые нередко при первом же ударе стрелы разлетались в щепу.

Но не слезы, а ликование исторгал из ратников, вдохновляющихся боевым пылом, вид пролитой крови, и точно любящие братья, ищущие дружеских объятий, вдруг устремились они к сближенью. Крепко разя друг друга кистенями, кулаками и стрелами, соединились охранители враждебных миров. Истомившаяся в ожидании конница ринулась в битву.

Принимая во внимание громадность своего войска, первенствующие хазарские тарханы выстроили его квадратом, с невероятной длинны лобовой линией. Кто же не знал, что линия эта, стоит только немного замешкать, горазда, изогнувшись, подобно щупальце сказочного спрута, охватить одно из крыльев твоего войска (а то и оба!), после чего начать пожирать его одновременно и с переда, и с тыла. Допустить это — означало предать доверие всезнающего Рода.

Передав венчаный трезубцем пурпурный стяг знаменщику и подхватив привешенный к поясу короткий скругленный, окованный медью, зубрячий рог, Святослав условным образом четырежды прогудел в него. Немедля вроде бы только что беспечно рассыпанные конные отряды, ровно ничем не выдававшие единодушия в намерениях, ринулись перестраивать свои ряды, поражая исключительной слаженностью действий. Все происходило с той стремительностью, которая не позволила даже хазарским тарханам, с младых ногтей всецело посвятившим себя войне, поспеть что-то предпринять.

За волнуемыми сечей кровавящимися толпами смешавшихся пеших ратников вдруг возник боевой клин, словно ощерившийся железнозубый зверь — нацеливший на злорадцев мечи и секиры, точно неприступная стена — укрепленный отвне красными щитами. Это была самая мощная и самая обученная часть Святославовой личной дружины, ведь сколь ни велико было бы войско, каким бы оружием и мастерством ни владело, победа достигается немногими, а, значит, самые сложные и самые решающие завороты должны быть отданы лучшим.

Пока хазарская сила будет пытаться охватить его треугольный строй с боков, рассчитывая разорвать вражье войско надвое и затем уничтожать его, смешавшееся от принудительной перестройки, еще и с тыла, Святослав высматривал наиболее уязвимое место в рядах железной конницы. Казалось, ее сомкнутый тесный строй безупречен… Но нет, вот там, чуть правее середины, некоторый изгиб песчаной гряды, да еще и купа каких-то полуживых кустов все же выбивают в хазарском строю незначительный промежуток…

Окаймленный с боков россыпью легкой пехоты, поднявшей облака стрел и сулиц, красный клин вломился в железный частокол хазарской стороны. В первой восьмерке (каждый последующий ряд увеличивался на два конника) среди товарищей и сам князь, ибо русский вождь, дабы сыскать любовь своего народа, должен не только выявить доблесть души и знание законов победы, но еще и возвышенный пример долга.

Безостановочно работая послушным мечом, одновременно отражая круглым красным щитом со знаком вращающегося солнца сыплющиеся дождем на него удары превосходных витязей из отборных хазарских отрядов, в совершенстве владеющих всеми видами оружия, Святослав все глубже проникал в самую гущину железного, смерть несущего, леса. Справа — удар меч в меч. Слева — прикрылся щитом от мастерского удара вплотную приблизившегося железного всадника, из-под шлема которого, ребристого, с длинным наносником, с кольчужной бармицей, закрывающей и щеки, и затылок, и горло, виднелся один лишь пучок черных курчавых волос; в длинном слитном движении тем же щитом пхнул его и что было молодой силы заточенной кромкой рубанул по курчавой бороде. С кровью выхаркивая чужеземные ругательства, хазарский воитель едва удержался в седле, но меч выпал из его украшенной перстнями руки. Противник справа куда-то пропал. Конечно, его сокрушил бившийся плечо к плечу со Святославом Благовест. Но уже несся прямиком на князя, размахивая саблей, с конным знаменем в шуйце, буявый конник. Лицо его было прекрасно: продолговатые зеленые глаза сверкали восторгом. Отклоняя удар сабли, Святослав, перерубил мечом зажатое его рукой древко, и, пока падающая золотчатая ткань, прославлявшая вражий символ веры, застила хазарину взор, воткнул в него клинок пониже железного нагрудника. Удерживаемый стременами тот свесился с одной стороны седла. При этом лишившаяся управления возбужденная лошадь, грызя опененные удила, в местах соединения с золочеными нащечными ремнями, украшенными крупными изумрудами, с пронзительным ржанием поднялась на дыбы. Нет, ни блеск одежд, ни изобилующая золотом, серебром и драгоценными камнями конская сбруя, ни громозвучные поношения, ни горделивые стяги не смогут покорить волю противника, но только страх перед немилосердным оружием рождает в нем уважение.

— Эгей! Святоша! — прокричал товарищу Благовест. — А где жиды-то? Шли с жидовином воевать, да не вижу ни одного. Вот гурганский пес…

Здесь Благовесту пришлось на время отвлечься, чтобы перебросив палицу в левую руку, правой поймать летящее в него копье и тут же отправить его обратно. Копье угодило одному из железных конников в голову, — будучи почти на излете, шлем не пробило, но, оглушив, вышибло того из седла.

— А это хазарин…

Тут же еще одного супротивника Благовесту удалось разлучить с телом, снеся ему половину головы вместе с пытавшимся защитить ее шлемом дюжим ударом шипачной палицы.

— Это касог… А жиды-то где?!

И в самом деле странным казалось, что из четырех тысяч проживавших в Итиле еврейских мужей на поле нельзя было повстречать и одного.

— Воин врагов побивает, а жидовин корысть подбирает! — также не отвлекаясь от горячего труда, орал в ответ Святослав, стремясь перекричать лязг-ржание-стоны своим порядком продолжающейся сечи. — Во-он, на дальнем холме, каган или какой другой их верховод с отрядом. Смотрят! Вот то жиды. И в городе, никак, тоже. Какие стрекануть не успели…

Вновь напряжение схватки развело внимание товарищей, всецело подчинив его себе. А когда Святослав оглянулся на друга, тот, в залитой кровью рассеченной железной рубахе, с торчащей из опустевшей глазницы стрелой, падал под копыта своего коня.

Кто знает, что такое братолюбие, какова она, любовь великая и нелицемерная, не отягченная, не удрученная никакими веригами плотского мира, священная, первоначальная, тот мог бы понять, что испытывал Святослав, теряя кого бы то ни было из своих друзей. Но сильнее этой самой чистой любви, превозносимой целомудренным русским самосознанием, была другая любовь, парящая в незаселенных человеком высях. И она, по-отечески снисходительно взирая на слезы души одного из своих чад, говорила: «Мудрые не скорбят ни о живых, ни о мертвых». И сквозь мелькание сотен тысяч многоцветных форм, сошедшихся в битве, сквозь ненависть и желание, боль и ликование, сквозь марево, сотканное стараниями пяти чувств, сквозь упрямство ума… Святослав повторял спасительные слова, переданные ему некогда досточтимым облакопрогонителем Богомилом.