Книга Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930-1945 - Альберт Шпеер

Сравнение с верным псом смягчило Гитлера, и он приказал позвать Риббентропа. Разговаривали они наедине. Очевидно, Гитлер рассказал ему о плане побега директоров-чехов, однако даже в такой отчаянной ситуации министр иностранных дел не хотел никому уступать своих полномочий. Выйдя из кабинета Гитлера, он ворчливо сказал мне: «Это юрисдикция министерства иностранных дел, – и затем чуть спокойнее добавил: – В порядке исключения я не стану возражать, если в документе будет записано: «По предложению министра иностранных дел».

Я включил требуемую фразу. Риббентроп остался доволен, а Гитлер поставил под документом свою подпись. Насколько мне известно, это была последняя официальная встреча Гитлера с министром иностранных дел.

Тем временем в рейхсканцелярию приехал Фридрих Люшен, все последние месяцы помогавший мне советами и оказывавший всестороннюю поддержку. Я стал убеждать его покинуть Берлин, но все мои усилия оказались тщетными. Позже, на Нюрнбергском процессе, я узнал, что после падения Берлина он покончил жизнь самоубийством.

Около полуночи ординарец-эсэсовец передал мне приглашение Евы Браун. Она приняла меня в маленькой комнатке бункера, служившей ей и спальней, и гостиной. Комната была довольно мило обставлена: сюда перенесли кое-что из мебели, изготовленной по моим эскизам несколько лет назад для двух комнат, которые Ева Браун занимала на верхних этажах рейхсканцелярии. Ни размеры, ни роскошь отобранных предметов не соответствовали унылой обстановке. И словно в насмешку, дверцы комода были инкрустированы четырехлистниками клевера с вплетенными в них ее инициалами.

В отсутствие Гитлера мы смогли поговорить вполне откровенно. Ева Браун была весела и безмятежна, и, пожалуй, только она из всех обитателей бункера ожидала смерти с вызывающим восхищение самообладанием. Другие же вели себя не столь достойно. Геббельс, например, экзальтированно подчеркивал свой героизм, Борман – и не он один – думал лишь о спасении собственной шкуры. Кто-то, как Гитлер, пребывал в апатии или, как фрау Геббельс, был совершенно сломлен.

«А как насчет бутылки шампанского на прощание? – предложила мне Ева Браун. – И шоколадных конфет? Я уверена, вы давно не ели». Я был тронут ее заботой: только она подумала о том, что за долгие часы, проведенные в бункере, я вполне мог проголодаться. Ординарец принес бутылку «Мё де Шандон», пирожные и конфеты. Мы остались одни. «Как хорошо, что вы приехали. Фюрер думал, что вы действуете против него. Но ваш визит доказывает, что это не так, не правда ли? – Я не ответил на ее вопрос. – В любом случае ему понравилось то, что вы сегодня сказали. Он решил остаться здесь, и я остаюсь с ним. Остальное вам, разумеется, известно… Он хотел отослать меня в Мюнхен, но я отказалась. Я приехала, чтобы расстаться здесь с жизнью».

Ева Браун оказалась и единственным человеком в бункере, способным на сочувствие: «Ну почему должно погибнуть столько людей? И так бессмысленно… Как жаль, что вы приехали так поздно. Вчера положение было ужасным, казалось, что русские вот-вот захватят весь Берлин. Фюрер готов был покончить со всем, но Геббельс отговорил его, и вот мы все еще здесь».

Она беседовала со мной спокойно и непринужденно, лишь несколько раз неприязненно отозвалась о Бормане, продолжавшем интриговать до самого конца, а затем снова говорила, как она счастлива здесь, в бункере.

Мы беседовали почти до трех часов ночи. Затем я узнал, что Гитлер проснулся, и попросил передать ему, что хочу с ним попрощаться. Длинный день изрядно утомил меня, и я боялся, что в момент расставания не смогу сохранить самообладание. В последний раз я предстал перед трясущимся, преждевременно состарившимся человеком; человеком, которому посвятил двенадцать лет своей жизни. Я был и растроган, и смущен, а он не проявил никаких эмоций. Его прощальные слова были такими же холодными, как и его рука: «Так вы уезжаете? Хорошо. До свидания». Ни вопросов о моей семье, ни прощальных пожеланий, ни слова благодарности. На мгновение я потерял контроль над собой, забормотал что-то о возвращении, однако Гитлер легко догадался, что это всего лишь пустые слова, и отпустил меня, увлекшись чем-то другим.

Десять минут спустя, едва ли перекинувшись парой слов с остающимися в бункере, я покинул резиденцию канцлера. Мне хотелось еще раз пройтись по построенной мной рейхсканцелярии. Поскольку электричество было отключено, я постоял несколько минут в парадном дворе, чьи очертания едва проступали на фоне ночного неба. Я не видел, а скорее ощущал присутствие архитектурных творений. Воцарившаяся вдруг призрачная тишина напоминала ночь в горах. Совершенно не слышно было шума большого города, прежде проникавшего сюда даже по ночам. Лишь изредка доносились отдаленные разрывы снарядов. Таким было мое последнее посещение рейхсканцелярии. Несколько лет назад я строил ее, полный радужных планов и надежд на будущее. Теперь я оставлял за спиной не только развалины построенного мной здания, но и руины самого значительного периода своей жизни.

– Как все прошло? – спросил меня Позер.

– Слава богу, не пришлось играть роль принца Макса Баденского, – с облегчением ответил я[333].

Как выяснилось шесть дней спустя, я правильно интерпретировал холодность Гитлера при нашем расставании: в своем политическом завещании он отстранил меня, назначив моим преемником Заура, к которому благоволил в последнее время.

Часть широкого проспекта между Бранденбургскими воротами и Столпом Победы превратили во взлетно-посадочную полосу, отмеченную красными фонарями. Рабочие команды засыпали воронки. Взлет прошел без происшествий. Справа от самолета мелькнула тень – Столп Победы, – и мы взмыли в воздух. В Берлине и предместьях полыхали сильные пожары, изрыгали огонь русские пушки, но разрывы снарядов, походившие с высоты на светлячков, не оставляли такого жуткого впечатления, как один-единственный воздушный налет. Мы устремились в непотревоженную снарядами темную пропасть и в пять утра, на рассвете, приземлились на аэродроме в Рехлине.

Я приказал подготовить истребитель, чтобы отправить приказ относительно директоров «Шкоды» Карлу Герману Франку, гитлеровскому наместнику в Праге. Я так никогда и не узнал, долетел ли тот самолет до цели. Отъезд в Гамбург я отложил до вечера, чтобы не попасть под обстрел английских истребителей, на бреющем полете охотившихся за отдельными машинами. Мне сообщили, что Гиммлер находится всего в 40 километрах от аэродрома – в госпитале, куда год назад я попал при весьма странных обстоятельствах. Мы решили навестить Гиммлера, и наш «шторьх» приземлился на поле рядом с госпиталем. Удивленный моим появлением, Гиммлер принял меня в той самой палате, где я лежал во время болезни, и в присутствии доктора Гебхардта, что довело ситуацию до полного абсурда.

Как всегда, Гиммлер вел себя с особой любезностью, исключавшей возможность дружеских откровений, которую приберегал для чиновников высшего ранга. Главным образом его интересовала обстановка в Берлине. Он, несомненно, слышал о том, как Гитлер обошелся с Герингом, и не стал затрагивать эту тему. И даже когда я все же рассказал об отставке Геринга, Гиммлер сделал вид, будто это ничего для него не значит. «Геринг собирается стать преемником. Мы давно решили, что я буду его премьер-министром. Даже без санкции Гитлера я могу назначить его главой государства… Вы же это прекрасно знаете, – заметил Гиммлер без малейшего смущения и снисходительно улыбнулся. – Разумеется, решения принимать буду я. Я уже договорился с теми, кто войдет в мой кабинет министров. Кейтель заедет ко мне в ближайшее время…» Похоже, Гиммлер решил, что я явился выпрашивать пост в его новом правительстве.