Книга 22 июня… О чём предупреждала советская военная разведка - Михаил Алексеев

Упоенный успехами, Гитлер решил с ходу захватить и Англию. Немцы раскупали газеты, и мальчикам-продавцам не надо было даже кричать, зазывая покупателей. Настроение было приподнятым, но длилось это не долго.

…Немцы встретили Молотова с подобающими почестями, а министр иностранных дел Риббентроп дал ему на время пребывания в Германии свою автомашину, стекла которой не пробивались пулей. Но я вспоминаю о банкете, или приеме, который устроил ему Гитлер. К тому времени я уже в совершенстве владел немецким языком, и наш торгпред, не владея им, часто пользовался мной как переводчиком. На прием он взял меня с собой, хотя присутствовали только семь человек от торгпредского руководства и несколько человек от нашего посольства и консульства. Прием был устроен в лучшем отеле Берлина «Кайзерхофе», что означает «Королевский двор», в котором останавливались только высшие государственные персоны. Зал, в котором проходил прием, находился на втором этаже, куда вела лестница, устланная дорогой ковровой дорожкой. На верхней площадке перед дверью в зал стояли и встречали гостей Гитлер, Геринг, Геббельс и Риббентроп. Всех прибывающих они приветствовали рукопожатием. Одним из последних в положенное время прибыл Молотов со своим окружением.

На этом приеме я видел Гитлера, Кальтенбруннера, Канариса. Но особенно зловещими фигурами мне показались Гиммлер и Кальтенбруннер с их холодными и стеклянными глазами. Канарис выглядел добродушным, разговорчивым человеком. Гитлер на приеме говорил о том, что двум великим народам мира нужно жить в дружбе, и этой фразе он придавал особое значение. Затем сказал о развитии экономических и культурных связей. Но самое главное, в речах были здравицы. Если Гитлер закончил свою речь словами: «Я пью этот бокал за народ Советской России и его вождя Иосифа Сталина», то Молотов сказал: «Я пью бокал за немецкий народ и его истинного вождя». Мы боялись, что Молотов затем назовет вождем Гитлера, и реакции последнего. Но этого не произошло. Прием прошел внешне дружественно. Однако, приехав к себе в торгпредство, мы долго обсуждали случившееся и ждали последствий. Я не знал, как шли переговоры, но когда в здании посольства Молотов делал ответный прием перед своим отъездом в Москву, на него из руководителей Германии прибыл лишь один Риббентроп. Речи Молотова и Риббентропа были официальными, а сам прием длился всего лишь 30 минут. В этот вечер англичане как никогда усердно бомбили центр Берлина, в том числе центральную улицу и дворец в Тиргартене, в котором находилась резиденция Молотова.

Период с марта до начала войны был для нас еще тяжелее. Наши взаимоотношения с немецкими фирмами ухудшились, а наблюдение за нами усилилось. В Берлин участились визиты Муссолини, Хорти и других друзей немецкого рейха, в наших квартирах чаще проводились обыски. Нам очень помогало затемнение Берлина. С наступлением сумерек город погружался в темноту, и нам можно было гулять беспрепятственно.

Как мы ни были осведомлены о готовности гитлеровских войск к нападению на нашу Родину, 22 июня застало нас врасплох. Вечером в субботу мы пошли в наш советский клуб, где играли в волейбол, смотрели художественный фильм, а к 24 часам ночи разъехались по своим квартирам. Перед тем как лечь спать, я позвонил в торгпредство. Дежурный комендант сообщил, что все в порядке, только у здания группами собираются немцы. Я велел ему предупредить дежурного шифровального отдела, который находился в торгпредстве в секретном от немцев месте с решетками на окнах, за железными стенами и дверью. Таким образом, хотя все и было приведено в боевую готовность, о войне как-то не думалось.

В 4.15 утра к нам в гостиницу ворвались гестаповцы и стали ломиться в двери номеров с криками «Ауфмахен!» («Открыть дверь»).

Ко мне в номер вошли несколько гестаповцев и приказали: «Одеваться! Взять с собой пару белья, сигареты и питание на два дня, спускаться вниз!» То же самое происходило и в других номерах. Некоторые пытались оказать сопротивление, были изрядно избиты и спускались вниз в синяках и кровоподтеках. Когда я остался в номере только с одним гестаповцем, я спросил его, в чем дело, на что он мне ответил: «Война». Гестаповцы стали совать по карманам ценные вещи, начался грабеж. Прежде чем спуститься вниз, я попросился в туалет. Меня проводили до кабины, в унитаз я выбросил кое-какие записи из блокнота и ключи от сейфа. Внизу меня уже ждали, так как дежурные немцы по гостинице заявили, что ответственным здесь являюсь я. К гостинице гестаповцы прислали автобусы, на которых можно было разместить около двух тысяч человек, по количеству проживающих в гостинице. Когда всех рассадили, то оказалось, что тысячи человек недостает. Произошел следующий диалог:

– Где ваши люди? Почему их только тысяча, а прописано и должно быть две тысячи?

– Остальные проживают в пансионатах и на частных квартирах Берлина. Многие находятся в командировках в других городах, – ответил я.

– Как это проживают в пансионатах и других квартирах, если они прописаны здесь? Вы за этот обман будете отвечать!

– Нет, – ответил я, – у меня есть разрешение полицайпрезидента, в котором сказано, что мне разрешается прописывать людей в гостинице с правом жительства по любому адресу в Берлине.

Он прочел письмо, швырнул меня в последний автобус, с которым я и прибыл в управление гестапо, где уже были все наши работники.

Среди них было много белогвардейцев, которые вели среди нас шпионско-вербовочную работу. Так в первый день войны мы оказались в концлагере. К вечеру в лагерь были доставлены коменданты и шифровальщики, которым пришлось очень туго.

Они нам рассказали, что в 4 часа утра гестаповцы начали ломать железную решетку, которой на ночь закрывалась входная дверь в торгпредство. Дежурный комендант дал сигнал тревоги. По нему все шифровальщики и коменданты, жившие в помещении торгпредства, прибежали в шифровальный отдел и стали сжигать секретную документацию в электрических печах. Но вскоре электричество отключили, и жечь документы пришлось на полу, разжигая костры, дым от которых выходил в окна. Через два часа гестаповцам удалось войти в помещение шифровального отдела, открыв железную дверь с помощью автогенной сварки. Ворвавшись туда, гестаповцы зверски избили всех шифровальщиков и комендантов. Их привезли в лагерь в бесчувственном состоянии, окровавленных, обгоревших.

Не буду описывать лагерную жизнь, длившуюся одиннадцать дней. Она была очень тяжелой. Мы испытали там и голод, и холод, и побои, и оскорбления. Содержали нас как скотину, так и кормили. Не поддались мы и на агитацию гестаповцев и белогвардейцев, которые призывали нас не возвращаться домой, говорили, что Москва будет взята в ближайшие дни.

На 12‐й день утром нас посадили в автобусы и повезли в Берлин. Затем в вагонах на Восток под усиленной охраной гестаповцев с автоматами, которые не разрешали нам даже высунуться из окон, хотя была невыносимая жара. Мы проехали Австрию, Чехословакию, Югославию, Болгарию, прибыли на болгаро-турецкую границу. Когда наш эшелон проезжал по территории Чехословакии, машинисты паровозов, повстречавшись с нами, показывали нам пришитые к подкладке пиджаков красные звезды или серп и молот в знак солидарности. Это вдохновило нас, придало уверенности в своих силах.