Книга Сторож брату своему - Ксения Медведевич

– Так, – Амаргин резко встал с пола. – Валим отсюда. Ну наконец-то дошло.

– Амина? Амина?!

В комнату влетела сандалия Финны:

– Что ты орешь?! Ты разбудишь Дейрдре!

Сидевшая на террасе женщина для верности еще и погрозилась кулаком через огромный сверток с младенцем.

И тут же вскинулась, как змея. Клевавшая мусор пеструшка растопырила крылья и метнулась прочь – в ворота заколотили. Громко, настырно, по-хозяйски хохоча и переговариваясь на ашшари: обсуждали какую-то певицу, которую позвали к кому-то в дом. Всласть нареготавшись, кто-то заорал:

– Эй, там! Именем эмира верующих! Открыть ворота!

– Оружие есть? – мягко поинтересовался Тарег.

Амаргин кивнул в сторону противоположной стены: стоек для мечей в доме не было, и длинные фиранги просто разложили на чистых циновках. На тонких темных губах лаонца нарисовалась улыбка – не очень приятная.

– Эй, кафиры! А ну шевелитесь, собаки, или я спущу ваши неверные шкуры за оскорбление правоверного!

Почтительно вынимая клинок из ножен, Тарег посмотрелся в лезвие, как в зеркало. Его улыбка, надо сказать, выглядела не лучше.

* * *

Загородный сад купца Новуфеля ибн Барзаха,

тот же день

В честь знатного гостя в саду собралось полгорода. Точнее, лучшая половина тех, кто называл себя хасса – избранные. Умма, община, а яснее говоря – простолюдины – даже в самых завиральных сказках «Нишапурских ночей» не рассказывала о такой роскоши!

Ах, какие яблоки висели в саду почтеннейшего Новуфеля – сахарные! мускусные! даманийские!

А какие груши! Нашли там гости груши мервские, фарсийские и аураннские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно, желтые и зеленые, ошеломляющие взор. О таких грушах поэт сказал:

Отведай эту грушу на здоровье,

Она, как лик влюбленного, желта,

Ее скрывают листья, как фата

Девицу, истомленную любовью.[31]

И абрикосы там росли, и померанцы, и смоквы, и розы – ах, какие розы цвели в саду Новуфеля, такие найдутся только в райском саду! Да и как же и нет, если имя привратника этого сада – Ридван! Но все же между этими двумя садами – различие.

Ибо в раю не устраивают шумных утренних пирушек, по парсийской моде именуемых шазкули. А надо вам сказать, что для устроения шазкули требуются изобретательность и сметливость, богатство и щедрость, знание и находчивость. Да и как же человеку ублажить гостей и не иметь столь похвальных качеств, посудите сами!

Розы свежие, крупные, алого и розовых цветов потребно разбросать по самолучшим коврам. Проследить, чтоб отделили невольники благоухающие соцветия от шипастых стеблей и шершавых листьев. И не приведи Всевышний, чтобы нежные бутоны и распустившиеся цветы распались на лепестки! Ибо гостям предстоит сидеть на розах, и лишь поверх роз – на рассыпанных пухлым ковром лепестках. А уж поверх лепестков полагается разбросать серебряные монеты – щедро, дабы рукава присутствующих отяготились, и всякий, кто вошел бы в этот сад больной, вышел бы как рыкающий лев, а кто вошел бедным, вышел бы богатым.

А главное украшение праздника в этом райском саду сидело на хорасанском ковре и перебирало струны лауда. Несравненная Арва, гордость мединских певиц, могла прикосновением нежных пальцев заставить лютню петь, и плакать, и стонать о потере, и за некие тонкие струны души пощипывал ее голос. И Арва подобна была свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо ее смущало сияющее солнце, ибо было открыто. И была она прекраснее гурий рая – с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами, как харранские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завернутому в кусок полотна.

И все это богатство: и розы, и несравненную мединку, и ее лютню – Новуфель словно бы извлек из рукава, как ханаттийский факир голубя-вяхиря, – ибо в городе царило разорение и ужас, и взору являлись следы кровопролития. Но на то и был Новуфель купцом богатым, продающим и покупающим, что позвал своего гостя не в дом, основательно пограбленный налетчиками, а в сад – ибо усадьба хоть и уступала размерами городским покоям ибн Барзаха, но вместила в себя всех: и свиту гостя, и его луноликих невольников и полногрудых рабынь, и черных рабов, и юных гулямов.

И вот среди смокв и груш, абрикосов и султанских персиков, померанцев и сахарных яблок Арва пела, и голос ее дрожал древней скорбью. Ибо то была песнь Лейли, тоскующей по Меджнуну:

Всех невзгод моих суть он знает – я знаю,

Что волнует мне грудь он знает – я знаю.

Нет причин объяснять все печали мои:

Лучше, чем кто-нибудь, он знает – я знаю.[32]

А Ибрахим аль-Махди возлежал на ковре посреди дивных ароматов роз, и рука его опиралась на подушку, набитую перьями страуса, верх которой был из беличьего меха. И ему подали веер из перьев страуса, на котором были написаны такие стихи:

О веер – нет тебя благоуханней,

Воспоминанием о счастье дунувши,

Ты веешь щедростью благодеяний,

Как ветерок над благородным юношей.[33]

А вот Абу аль-Хайр не вспоминал о счастье! И не наслаждался праздником! Он вообще еле сидел на своем роскошном ковре.

Вышитая по последней столичной моде кожа подушек рябила в глазах. Начальника тайной стражи подташнивало, в глазах плыло, а желудок бунтовал: перепелка и ягнятина оказались островаты – ханаттийские рыжие пряности никогда не приходились ему по нутру, и уж тем более в теперешнем состоянии.

После мяса принесли умывальные тазы, платки и курильницы, и от запаха мыла с мускусом несчастная голова заныла еще сильнее. Запах благовоний закружил перед глазами лица гостей и пестроту женских платьев – невольницы и певицы сидели вольно, без покрывал, и отпивали из подаваемых хрустальных чаш.

Хорошо, что принц милостиво разрешил не чиниться – с облегченными вздохами все скинули тюрбаны и парчовые халаты и разулись. День обещал быть жарким.

В голове начальника тайной стражи гудело, позванивало и время от времени подергивало болью. Лекарь велел ему лежать – только ближе ко вчерашнему утру у Абу аль-Хайра спал жар. Лихорадка отпустила, но старый ибн Шуман предупреждал: последствия сильных ударов по голове обманчиво легки и скоротечны. Не соблюдая предписаний лекаря, легко вернешься обратно к началу болезни и одру немощи: снова подкрадутся головные боли, и жар, и вялость, и сухость во рту, и предательская слабость.