Книга Ночной карнавал - Елена Благова

Да. Я заслоню. Я закрою его своим телом. И я продлю его мученья. Уж лучше сразу.

Ряженые в кожаных робах вскинули ружья, наганы, револьверы.

Я поглядела в глаза Петрушки, стоявшего прямо передо мной.

И я увидела глаза человека, который стреляет в человека.

Я стояла близко к нему, против его лица, и видела, как ходят в его глазах Дьявольские тени. Черные крылья. Как в его зрачках скалят рожи химеры. Из чего соткан человек? Из Дьявола и Бога. Человек, ты, созданный по образу и подобию Божию. Какое же ты подобие. Значит, Дьявола в тебе больше. И ты не можешь, не умеешь с ним бороться.

А отчего же тогда есть на свете мы?!

Те, в ком света больше, чем тьмы?!

В чем провинились мы, за что вы нас пытаете, мучаете, убиваете?!

Значит, в нас есть то, чего вам никогда не достигнуть?! До чего вам не дойти никогда, хоть всю жизнь вы идите, бредите, сбивайте ноги в кровь, кусайте локти?!

В глазах Петрушки я ясно прочла одно:

«МЫ НЕНАВИДИМ ВАС. ВЫ НЕ НУЖНЫ НАМ НА ЗЕМЛЕ.»

И он выстрелил.

Он выстрелил первым.

За ним озверели, осмелели другие. Они стали палить из всех стволов.

Оружие. Оружие. Кто тебя придумал. Орудие убийства. Железные палки, а внутри — огонь. Он вылетает, он больно жалит. Он вонзается в горло… под ребра.

— Стася!.. Стасенька!..

Крик матери. Лучше убейте меня, а дочь оставьте в живых. А четыре дочери?!

А сын, желанный, долго жданный, вожделенный, рожденный смертельно больным?! Лешенька… Лешечка… Отец, упади на него, накрой его своим телом…

— Руся!.. Тата!.. Ложитесь!..

Мы попадали на пол. Пуля попала Леше в бок. Под ребро. Он держался рукой за живот, и по серому сукну текла ярко-красная кровь. Отец упал на него, как птица на подранка, закрыл его плечами, грудью, животом.

Что ты. Зачем ты. Боже. Помоги умереть.

Если они задумали убить нас, они убьют нас всех все равно.

Их ничем не остановишь.

— Мамочка!.. Папа!.. Я любила вас!.. Я люблю вас!..

Кто это закричал?!.. Руся?!..

Я подползла к лежащей ничком Тате. Она содрогалась. У нее были пробиты руки. Кровь текла и хлестала их порванных пулями жил. Господи, да отчего же кровь цвета вина. Однажды в Екатерининском парке… был пикник… и мы делали крюшон… разрезали арбуз, наливали туда красного вина… как кровь оно было… а мы смеялись, сыпали в арбуз сахар, курагу, лимонные дольки… лили и лили еще вина из горлышка оплетенной корзиной бутылки…

Лешка, тебе не придется видеть свою коронацию. Слишком настрадался твой народ. Слишком возненавидел тебя. А может, себя?! Зачем так жутко, противно гремят выстрелы, зачем пули вонзаются в живое?!

А вы целите плохо, ряженые. Вы и в доски попадаете.

Вы не можете нас убить сразу.

— Руся… подожди… я тебя заслоню…

Я легла на Русю. Прямо перед моими глазами просверкнул штык.

И крик Петрушки взрезал дымный воздух:

— Штыками!.. Колите их штыками!.. Вы же видите, они все живые!.. Это Дьявольские отродья!.. Они живучие!.. Их пули не берут!..

Пули отскакивали от корсетов девочек. Аля зашила под корсеты все драгоценности короны, что удалось спасти при аресте и спрятать. Они так и ходили с алмазами и жемчугами под мышками. «Не холодит?..» — спрашивала я, дразнясь. «Это же сокровища нашей прабабушки Катерины… и нашего прадедушки Петра… и прадедушки Ивана… мы должны их беречь пуще глаза», - серьезно отвечала мне Тата, поглаживая морскую свинку.

А где свинка?! А где собачка Джипси?!..

Лай. Лай и визг из-под платья Али. Джипси у нее на животе. В нее попала пуля. Она истекает кровью. Бедная, маленькая собака. Ты совсем не думала, что люди такие звери. Что они могут убивать друг друга просто так. Потому что одни люди мешают другим жить на земле.

А свинку крепко держит Тата. Она так с ней и будет умирать! С крохотным, глупым зверьком! Он — ее жизнь! Он ей сейчас дороже жизни!

— Таточка!.. мы все будем в Раю… я обещаю тебе…

Хрип Отца. Он лег на Лешу. Леша скрылся весь под его простреленным во многих местах, окровяненным телом. Одна нога торчит.

И в эту торчащую ногу, зверски осклабившись, стреляет Петрушка.

Он стреляет, вскинув наган, матеро, злобно целясь, зная, что попадет — тут же близко. Не убьет, а помучает.

Пуля попала в колено, раздробив его.

И подвал наполнил вой.

Страшный, последний, неистовый, волчий вой невыносимой боли.

Это кричал и выл мальчик с раздробленным коленом, погибавший от боли и ужаса, не хотевший умирать. Знавший, что умрет.

Плач Цесаревича. Лина, запоминай все это. Запоминай!

Тебя тоже убьют вместе с Семьей, но ты же помнишь слова Али. Ты останешься жить. Как?! Ты еще не знаешь об этом. Въяве… по-настоящему… во плоти… или Аля говорила тебе о душе?!..

Душа. Душу-то они не прострелят.

— Боже!.. Господи, прими нас, грешных!..

Аля. Мать. Окровавленная рука Таты выпускает безжизненное тельце морской свинки, судорожно протягивается: молю о жизни. Не убивайте меня. Мама! Мама!

— Девочка моя… доченька моя… люблю тебя…

Это шепот Али… или моей родной матери?!.. А кто из них родная?.. Я слышала во Дворце легенду. Мне рассказал Гри-Гри. Будто бы Царица меня родила, а та женщина, кого Отец любил прежде, взяла да выкрала меня из колыбельки. И убежала со мной, младенчиком, в осеннюю ночь. Та возлюбленная Царя была танцовщицей. Очень любила танцевать. И танцевала лучше всех в Рус. И бежала по осени и слякоти и ветру, как танцевала. И убежала далеко, далеко. А потом испугалась. И бросила меня на крестьянском крыльце. Подкинула добрым людям. Перекрестилась. Перекрестила меня в Царских пеленках. И убежала прочь. И только сказала надо мной заклятье: будешь, Царская дочка, весь век плясать да танцевать, всю жизнь провеселишься да протанцуешь, а час твой пробьет — в танце тебя подстрелят, на лету, в угаре веселья. Так меня на танцорку и заколдовали… а я даже в кадрили не могу пройтись, не то что в вальсе с Великими Княжнами покружиться…

«И тебя подобрала твоя названая мать и вырастила, — шептал мне горячо Гри-Гри, щекоча меня усами и всклокоченной бородой. — А пеленочки твои младенческие, с Царскими вензелями вышитыми, свято сохранила.»