Книга Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова

Сейчас много разговоров о взаимоотношениях российской интеллигенции и российской власти. По моему глубокому убеждению, человек думающий, а тем более пишущий вынужден, как правило, быть в оппозиции к власти — силе надчеловеческой. В споре несчастного Евгения с Медным всадником лично я сочувствую Евгению. Русская литература всегда старалась быть на стороне слабого и противостояла рвущимся, как пел Окуджава, «навластвоваться всласть». Впрочем, тут все дело в степени этого противостояния: у разумной власти — разумная оппозиция, и наоборот. Но вот к чему, по-моему, нельзя быть в оппозиции никогда и ни при каких условиях — так это к российской государственности. К сожалению, декларирующие свою оппозицию к власти на самом деле иной раз пребывают в оппозиции именно к российской государственности.

Речь, конечно, не о введении нового единомыслия в России. Речь о том, что хватит, пожалуй, груды умственного мусора, наваленного за перестроечные и постперестроечные годы, всерьез выдавать за баррикаду, навеки разделившую российское общество, и в особенности нашу интеллигенцию. У самого отвязного либерала и самого укорененного почвенника при всех непримиримых различиях есть хотя бы одно общее. Но какое! Это общее — Россия, страна великих слов и великих дел. И если это общее не станет поводом к долгожданному диалогу, компромиссу, сотрудничеству и сотворчеству, то спилберговский «Парк Юрского периода» с его динозаврами и птеродактилями покажется нам вскоре райскими кущами».

К чести автора — и к нашей печали — все сказанное в статье и сейчас, спустя 15 лет, остается актуальным.

Отложив в сторону начатые роман, пьесу и сценарий, Поляков взялся за дело с присущей ему энергией. Леонид Колпаков, работавший тогда ответственным секретарем, вспоминает:

«Приученные к «расслабухе» предшественников, некоторые наши сотрудники поначалу недооценили нового главного. Но вот он вызвал меня и спросил:

— А где гвоздики?

— Какие гвоздики?

— Раньше у Чаковского в стене были гвоздики, на которые вешали готовые полосы.

— А ты будешь читать полосы?

— Конечно! А разве Гущин не читал?

— Не-ет…

— И читать буду, и править… И вот еще: надо повесить на стене портреты всех главных редакторов, начиная с Дельвига… Петрова, Симонова, Смирнова, Чаковского… Пусть сотрудники смотрят и понимают, чьи традиции мы продолжаем.

— А Всеволода Кочетова тоже повесить?

— Конечно. Чем он хуже Смирнова?

— А Бурлацкого, Удальцова, Гущина?

— С ними пусть решает тот, кто меня сменит, тридцать четвертый редактор. У меня на них резко субъективный взгляд…

После многолетнего перерыва Поляков стал проводить планерки. Мы однажды начали без него, ровно в назначенный час, и формально приступили к обсуждению плана будущего номера, как приехал главный, задержавшись у акционеров в АФК, и сказал с упреком: «Могли бы и подождать!» А его предшественники только рады были, когда мы заседали без них и все раскладывали по полочкам. Всем стало ясно: Поляков — это всерьез… От расхлябанности он отучал тоже по-своему. Например, давая задание сотруднику, позвонить, скажем, какому-то писателю и договориться об интервью, он некоторое время терпеливо ждал, приветливо спрашивая на планерках, как дела. Сотрудник по привычке объяснял, мол, звонил несколько раз на дню, но безрезультатно. За границей, наверное. Тогда Поляков доставал мобильник и набирал номер неуловимого литератора. Ко всеобщему изумлению, он тотчас отзывался. Главный включал громкую связь: «Евгений Александрович, что-то наш сотрудник дозвониться не может.

Наверное, отъезжали? Что вы говорите? Сломали ногу и месяц у телефона лежите… Ай-ай-ай… Полежите у телефона еще пять минут, вам позвонят…» После этого он долгим ироническим взором посмотрел на обмишурившегося, и тот, надо сказать, с тех пор мгновенно стал дозваниваться до всех авторов. Однажды Поляков на бегу, торопясь на совещание, встретил в коридоре сотрудника отдела литературы Александра Яковлева и поручил ему отрецензировать вышедшую книжку одного писателя. Через месяц, так же на бегу, он поинтересовался: «Сдал рецензию?» Яковлев, еще не знавший о памятливости нового главного, от неожиданности брякнул: «Я думал… ты забыл…» — «Саша, — возразил Поляков, — когда я три года пишу роман в тридцать авторских листов, я помню о сотне персонажей: сколько кому лет, кто как выглядит, кто с кем пьет, кому жена изменяет, а кто — жене… Неужели ты думаешь, что я забуду, как месяц назад попросил тебя написать рецензию?!» Кстати, общаясь с сотрудниками, Поляков всегда был весьма демократичен. Павел Басинский однажды с похмелья даже прослезился: «Это первый главный редактор, с которым я на «ты»…

Новый главный начал вникать во все. С первой полосы сразу исчезли рисунки Златковского — он любил из номера в номер изображать представителей титульной нации в шапке-ушанке, небритыми и беззубыми да еще с початой бутылкой в кармане. Такое впечатление, что Златковский, кстати, гордившийся баронским достоинством, присвоенным еще при царе за коммерческие заслуги его предку, сводил с русским народом какие-то личные счеты. «Шапки» с тех пор остались только в виде главного заголовка номера…»

Сам Поляков рассказывал, что, когда в первый свой рабочий день появился в здании редакции в Костянском переулке, его неожиданно остановила внизу бабушка-вахтерша:

— А это вы новый редактор?

— Да, я.

— Можно вас на минуточку?

Он подошел и увидел у нее на столе свежую «Литературку». На первой полосе красовалась большая карикатура: пьяный, обделавшийся мужик в треухе, валяется под забором, а из кармана у него торчит бутылка. И какая-то гадостная подпись.

Вахтерша посмотрела на него грустными глазами и попросила:

— Пообещайте, что при вас такого не будет!

И он обещал. Начиная свою первую редколлегию, главный показал сотрудникам газету с карикатурой:

— Вот такого у нас больше не будет никогда.

Но это было не всё, что тогда от него услышали. Сказал он еще примерно следующее:

— Коллектив «Литературной газеты» был активным борцом с социализмом и теперь, можно сказать, добился своего. Лично я был за реформированный социализм, но я проиграл. Вы победили! Но если вы думали, что при капитализме каждому из вас удастся сохранить по кусочку социализма для личного пользования, то жестоко ошиблись. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Нам всем придется учиться жить и работать в новых условиях, и легкой жизни ни у кого не будет. Капитализм так капитализм!

Одним из первых приказов по газете он запретил на полосах нецензурную лексику, даже если она, по мнению автора, выполняет художественные функции.

— А если это строчки гениального поэта?! — в запальчивости воскликнула заведующая отделом литературы критик Алла Латынина.

— У гениального поэта наверняка есть строчки и без мата. Вот их мы и напечатаем. А то, что с матом, пусть несет в «Новый мир» к Василевскому.