Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

— Это я, Дениз. Как ты? Слава Богу!

И затем долго молчали, улавливая дыхание, доносящееся издалека. Полагаю, что фамилии Достоевского и Эренбурга уберегли нас от неприятностей и слежки. Женя ведь работала в университете, а я — в «Литературной газете».

Жизнь ее клонилась к закату.

Короткая передышка перед новым залпом жестокости

Черт бы побрал эту пару гнедых — Хемингуэя с Эренбургом! Они окончательно меня запутали! Запутали-то они меня, запутали крепко, но одновременно откристаллизовали главную черту общественных событий XX века — жестокость! Раньше я относился к интербригадовцам и республиканцам как к ангелам во плоти. Но они оказались далеко не ангелами — ни Диас, ни Пассионария, ни Листер, ни Лукач, ни Эль Кампесино, ни Гришин, ни Ксанти, ни Павлов, ни Клебер, ни Марти — никто! Эренбург и особенно Хемингуэй превратили меня в паршивенького буржуазного пацифиста и гуманиста. И начиная посерьезнее вникать в испанские дела, я безостановочно повторял про себя вслед пушкинскому Герцогу из «Маленьких трагедий»:

— Ужасный век! Ужасные сердца!

Я не умел составить из писаний Эренбурга и Хемингуэя целостной картины того, что произошло в Испании. Вместо того чтобы зубрить латынь и старославянский язык, я довольно тупо взирал на карту Пиренейского полуострова, но перед внутренним взором не возникало никакой живой картины. Боюсь, что в подобном же состоянии находились и остальные советские люди — до войны и после. Подробную карту Испании посоветовала взять в библиотеке Женя, сославшись на опыт отца.

— Он тоже ползал с увеличительным стеклом по карте, когда читал Эренбурга, иначе, говорит, не разобраться. Да не бойся выписать атлас: карты — предмет безобидный.

Правда, во время войны их в библиотеках не выдавали. В нашей школе пользовались глобусами, а всякие карты спрятали в кладовке. Такой приказ пришел из районо.

— Откуда ты-то знаешь, что карты не выдавали?

— Мой отец все знает. И про карты, и про Испанию, и про многое другое. Единственное его достоинство — знания. Но знания для него не сила, а бессилие!

Тоже начиталась Эренбурга с Хемингуэем и собственного отца костерит, подумал я, внезапно раздражаясь. С грехом пополам представил начальный этап событий: откуда появился карлик Франко со своими мерзкими марокканцами в фесках и широких портупеях и почему они сразу пошли на Мадрид вместо того, чтобы занять средиземноморское побережье с такими портами, как Барселона и Валенсия. Теперь, когда передо мной простиралась Испания, слова Каперанга постоянно всплывали в памяти, соединялись в понятные фразы, заполняя пробелы в репортажах Эренбурга и пропуски между разрозненными страничками романа Хемингуэя.

Я мало рассказывал Жене о Каперанге. Стыдно было признаться, что он меня подкармливал и изливал душу, а я внимал без всякого энтузиазма, поглядывая на подоконник, где молчаливо лежала сдобная булочка в ожидании, пока некто расправится с вкусно пахнущим вторым. Я боялся, что Женя въедливыми вопросами доберется до соблазнительной женщины с круглыми коленями, которые гладил Каперанг, и до печального вопроса, однажды вырвавшегося из груди: «Кому достанется?» И до страдающей медсестры в белом халате, с просвечивающимся розовым телом, тоже, между прочим, соблазнительной, не желавшей брать деньги, и еще до десятка мелких деталей, иногда и обидных, о которых вспоминать не хотелось. Почему-то не хотелось делиться с Женей той вспышкой горя, которую я пережил, увидев темно-коричневое лицо мертвого Каперанга, и как я бежал по Пушкинской, мимо особняка митрополита к площади Льва Толстого, рыдая и размазывая соленые слезы. Я хотел оставаться мужественным и сильным, давшим клятву отомстить за Каперанга. Я только не знал, кому мстить и за что.

В стане врага: полковник Москардо

Существовала одна деталь, прикосновение к которой не сопрягалось с унизительными ощущениями. Роман мой скользит к финалу, скользит иногда и по лужам крови, а не как у Михаила Булгакова — летит к концу, вероятно, как стрела или птица — по воздуху. К финалу, к финалу! Там, в финале, жестокость проявляется все явственней и поспешней. Там он, роман, обнажает свой изъеденный злобой и горем скелет, не оставляя никому никакой надежды.

Женя знала в общих чертах содержание «По ком звонит колокол» в отцовском изложении. И я усвоил ее изустный вариант, достаточно искаженный любовной романтикой. Женя в пересказе не упустила фигуру партизана Пабло, мужа симпатичной крестьянки Пилар, жестокого палача и насильника. Позднее, на исходе 60-х, я встретил его имя первым, распахнув книгу как раз на эпизоде расправы с деревенскими фашистами. Зверство сагитированных республиканцами крестьян вызвало стойкое отвращение к гражданской войне и особенно к ее «комиссарам в пыльных шлемах». А Пабло совмещал в себе и комиссарство, и командирство, то есть являлся худшим представителем партизанских деятелей редкой формации. И был пропыленным и просаленным донельзя. Они, эти партизанские деятели, загубили не одно славное дело.

У нас считалось, что начало жестокостям положили мятежники. Это не совсем соответствует действительности. Франко в первые недели не вел войны на уничтожение. Свирепость в широких масштабах стала пробивать себе дорогу позже, когда в боевые действия вступил немецкий легион «Кондор» и прибыли советские военные с танками Т-26 и истребителями И-15 и И-16. Республиканцы в первый период столкновений тоже не отличались мягкостью. Вот характерный образчик взаимоотношений между республиканцами и фалангистами через неделю после того, как прозвучали позывные: «Над всей Испанией безоблачное небо».

Восстание в Алькасаре поднял близкий к Франко полковник Москардо. Он не мог похвастаться ни воинственной, ни просто мужественной внешностью. В конце июля республиканцы осадили город и принялись интенсивно обстреливать окраины, пытаясь выдавить гарнизон из опорных пунктов, захваченных ночью. Судьбе было угодно, чтобы в руки республиканцев попал сын Москардо. Осаждавшие сообщили полковнику об этом по телефону, пообещав расстрелять юношу, если сторонники Франко не сдадут немедленно город. Между сыном и отцом произошел следующий короткий диалог:

— Папа!

— Да? Что случилось, сынок?

— Ничего. Только они говорят, что расстреляют меня, если ты не сдашь Алькасар.

— Тогда поручи свою душу Богу, крикни «Вива Испания!» и умри патриотом.

— Я целую тебя, папа!

— Я целую тебя, сынок!

Республиканцам он передал:

— Не медлите. Алькасар не сдастся никогда.

Юного Москардо тут же расстреляли, а крепость франкисты освободили от осаждавших в конце сентября.

По ночам голодные собаки грызли трупы

Убийство Хосе Кальво Сотело показало, что близящаяся гражданская война приобретет бескомпромиссный характер. Одного из лидеров испанского фашизма, министра в правительстве диктатора Мигеля Примо де Ривера и соратника создателя «Испанской фаланги» Хосе Антонио Примо де Ривера застрелили на улице, не предоставив возможности прочитать последнюю молитву. И однако же Франко пытался избежать крупных разрушений. Как-никак Испания родина: Франко не относился к тем, кто кричал на демонстрациях: «Долой Испанию! Да здравствует Советский Союз!» (Часто на лозунгах вместо Советского Союза писали — Россия!) Однако вскоре мятежники изменили стратегию под влиянием генералов типа Мола, перейдя к беспощадному уничтожению противника. Психологически это объяснимо. Франко надеялся, что с каждым днем большее количество республиканцев из страха перед неминуемыми репрессиями будет переходить на сторону Бургоса. Республиканцы на жестокость генерала Мола ответили жестокостью, в том числе и в собственном лагере, и спустя месяц все встало на свои места. Гражданская война по примеру Америки и России начала разворачиваться по неписаным, но хорошо изученным дикарским законам. Жестокость руководила всем и всеми. Ни капли сострадания ни к кому, ни капли жалости. Города под бомбежкой превращались в каменные джунгли. По ночам голодные собаки грызли трупы, которые не успевали убирать. Людей убивали выстрелами в упор, беглецам посылали пулю вдогон, не считая нужным делать предупредительный выстрел в воздух. Первое подозрение — и человек становился мертвецом. Везде царила смерть. Она разила с одинаковой страстью фалангистов, республиканцев, немцев, русских, итальянцев, маррокканцев, интербригадовцев, детей, женщин и особенно стариков. Жестокость стала пропуском, удостоверением, паспортом. По жестокости судили о преданности идеалам. На такую черту у нас до сих пор никто не обратил внимания.