Книга Антироссийская подлость - Юрий Мухин

569. Такая вот ситуация получилась и с геббельсовцами. Они сфабриковали очень красивые «документы» о том, что поляков осудила к расстрелу некая «тройка», но в 1940 г. об этой «тройке» никто и слыхом не слыхивал. И внимательный читатель мог заметить, как навязчиво академические геббельсовцы пытаются внушить мысль об ещё одной аллегории НКВД: оказывается, и «тройку» в НКВД тоже называли не «тройкой», а «Комиссией». Именно так это слово по всему тексту пишут геббельсовцы — с большой буквы. Упоминают «Комиссию» часто, но ссылок на документы, в которых фигурирует эта «Комиссия», не дают. И только в конце осмеливаются на это: «Одновременно по мере изучения оперативных материалов, часть стоявших на контроле дел снималась с него и передавалась на рассмотрение Комиссии (см. №№ 44, 59)». Разумеется, что в документе № 59 нет и намёка на слово «комиссия»,[597]а в документе № 44 оно дано так: «Прошу снять с контрольного учёта и представить на ближайшее заседание комиссии дела на…»[598]Но если учесть, что эта просьба исходит от заместителя начальника 1-го спецотдела НКВД СССР, в котором регистрировались поставленные на рассмотрение Особого совещания дела, то «комиссия» с маленькой буквы, это скорее всего 1-е отделение Секретариата Особого совещания, которое до представления дел на ОС: «Знакомится с содержанием материалов, проверяет соответствие обвинительного заключения этим материалам, составляет краткую справку по делу о подсудности его Особому совещанию и правильности оформления и представляет на заключение прокурору».[599]

До конца 1938 г., т. е. менее чем за полтора года до описываемых событий, при НКВД было два типа судебных органов: «комиссии», состоящие, согласно приказу Ежова № 00485 от 11.08.1937 г., из высших должностных лиц НКВД и Прокуратуры областей, республик и СССР,[600]и «тройки», состав которых я уже давал выше. И в документах тех времён (в частности — в приговорах) эти два органа так и называются, к примеру:

«Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 30 апреля 1938 г. по обвинению в шпионаже и контрреволюционной националистической агитации назначена высшая мера наказания — расстрел»; «Тройкой при УНКВД СССР по МО от 2 сентября 1937 г. по обвинению в систематической контрреволюционной агитации назначена высшая мера наказания — расстрел».[601]

Так что и аллегорию «Комиссия — это тройка» геббельсовцы могут отправить вслед за остальными. Во внутренней переписке НКВД всё называлось своими именами: расстрел — расстрелом, разгрузка — разгрузкой и совершенно исключено, чтобы любую «тройку» работники НКВД называли «Комиссией».

Таким образом, в документах из архивов СССР, которые собрали сами геббельсовцы и которые якобы «неопровержимо доказывают», что польских офицеров расстрелял НКВД, нет ни малейшего подтверждения этой версии.

И факт остаётся фактом — о пресловутой «тройке», которая, якобы, осудила поляков весной 1940 г. к расстрелу, не упоминается ни в едином документе, кроме фальшивок, состряпанных самими геббельсовцами. Но прежде чем заняться этими фальшивками, необходимо немного остановиться на том, как бригада Геббельса доказала, что поляков расстреляли немцы.

Первая победа геббельсовцев. Незасчитанная

570. Как я уже упоминал выше, по массе фактов видно, что во главе геббельсовцев стояло КГБ СССР. И скорее всего тамошние «аналитики» первыми осмотрели архивы и разработали план, как оклеветать СССР. Поскольку в архивах было полно документов, ясно свидетельствующих, что весной 1940 г. польские офицеры были осуждены судом Особого совещания при НКВД СССР, то оставалось уничтожить ту часть документов, которая свидетельствовала о приговоре — о том, сколько лет лишения свободы каждый из офицеров получил. А после этого поди гадай — к трём годам его приговорило Особое совещание или к расстрелу. Схема фальсификации была очень проста и посему выглядела очень соблазнительно. Архивы «почистили» и в начале лета 1989 г. туда запустили геббельсовских «историков». Те, естественно, немедленно нашли документы, свидетельствующие об отправке дел поляков на рассмотрение Особым совещанием, и по страницам польской и советской прессы понеслось победное: «Хайль Геббельс!»

571. «Содержание перечисленных документов позволяет сделать вывод о возможности вынесения Особым совещанием при НКВД смертного приговора в отношении военнопленных…»,[602]— спешил сообщить стахановец геббельсовского труда Ю. Зоря. «Итак, хранящиеся в фондах ЦГОА СССР и ЦГА СА архивные материалы доказывают, что дела польских офицеров и полицейских, находившихся в Козельском и Осташковском лагерях в декабре 1939 — марте 1940 года, готовились на рассмотрение Особым совещанием НКВД, в апреле-мае 1940 г. более 15 тысяч польских военнопленных — офицеров и полицейских — были вывезены из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей и переданы УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей. Таким был их последний маршрут, конечными пунктами которого стали Катынь, Медное и 6-й квартал лесопарковой зоны Харькова»,[603]— пускала обильную слезу Н. Лебедева. Но её перекрикивал Зоря, прорвавшийся на страницы «Военно-исторического журнала» и застолбивший там делянку расстрела поляков по решению всё того же Особого совещания при НКВД.[604]

572. Вскоре к «историкам» подключились прокуроры ГВП, которые к документам об Особом совещании добавили и «свидетельские показания» о том, что поляки расстреляны по решению Особого совещания при НКВД. О главных «свидетелях» геббельсовцев, бывшем начальнике УПВИ П. Сопруненко и бывшем начальнике УНКВД по Калининской области Д. Токареве, и о их «показаниях» я достаточно написал в «Катынском детективе» и не видел смысла повторяться. Но читатель и мой оппонент внутри бригады Сталина Э. Г. Репин меня упрекнул: «Конечно, в „Катынском детективе“ есть мелкие частные погрешности, но они практически невидимы для читателя. Раздосадовало, что Вы, обладая вполне достаточным сарказмом, не смогли или не захотели более ярко показать прокурорский дебилизм Анисимова и Третецкого при допросе Токарева. Ведь Токарев с богатым чувством юмора буквально издевался над ними. В книге же этот эпизод получился бледным, проходным».[605]Видите ли, Эдуард Георгиевич, я не писатель и не умею писать ярко, я просто стараюсь донести до читателя определённую мысль, а уж как этот текст получится, то так и получится.