Книга Цвингер - Елена Костюкович

Подальше ящики от старухи, чтоб та не разводила ненужную возню. А то еще вцепится бабка во все эти филькины грамоты, пойдет вспоминать и рассказывать чего не поймешь.

Проще, когда старая в безучастной отключке трусится себе на кресле, будто злак сохлый.

Поэтому Виктор и не нашел ничего при ликвидации квартиры. Где теперь, на каком киевском мусорнике память Лёди и моего семейства сгнила? Ну, Люба мне за эти фокусы ответит, погодите.

Постой, как — сгнила? Мне же нищий передал ксерокопии в аэропорту. Значит, с той помойки бумаги неведомым образом были кем-то подобраны и попали к шантажистам, авантюрщикам, к людям, чьи намерения злы.

Надо обязательно и жестко допросить Любу, как она могла так дикарски обойтись с моим главным наследством, загубив мне, честно говоря, очень много времени и нервов. А ведь я ей, видит бог, ничего дурного не причинил и дважды совсем неплохие места работы приискивал. Ну есть ли у этой Любы в самом деле совесть! Правда, часть бумаг фантастическим путем дошла все-таки до меня через полтора года… Она их, может, кому-нибудь отдала или продала!

Такси мчит по Франкфурту, уланская прыть, непроглядный град. Как водителю удается разглядывать дорогу — неизвестно. Череп залит свинцом. Дышать Виктор может только пастью разинутой. Его покачивает на заднем сиденье, и в мозгу трепещется какой-то бормотливый бредовый стишок:

Не хочу от мира снов,

Не хочу предаться яви,

Явь не вбуде и не вдаве,

В инобытии основ.

Неохота волком выть,

Знать язык кнута и дыбы.

Сумочку собрать могли бы,

Потихонечку уйтить.

Летит. Уже не такси — самолет. Летит. Впереди российская гражданка, скорее всего замужем за итальянцем, везет свою трехлетнюю билингву в Милан. Должно быть, во Франкфурте пересаживалась, судя по прижатому коленом пакету Duty Free Moscow. В пакете ванька-встанька в кокошнике и крупный подсолнух, откуда она время от времени выковыривает сырые семечки. В дитятю же пытается впихнуть полный поднос самолетной еды. Булочка с маселком, мяско, фасолька, сырик, макарошки, рисик.

— Ты кто? — вяло шелестит замученное чадо.

— Я сокчик, я сейчас разольюсь, запей мною мясочко, — увещает неотступная мама.

Кресло Виктора гадчайшее, в середине, не рыпнуться. Пересаживаться некуда, есть одно пустое место, наискось, но туда свесил обмотанный гладиаторскими ремнями локоть погруженный в молитву хасид. Так что туда не пересядешь.

Вика постарался прибить тоску первым попавшимся необязательным чтивом, благо захватил на ходу, пробегая, в стенде «Бомпиани» свежий роман. В книжке ничего особенного не происходило, даже было славно. Плющ вился по балкону, солдат возвращался с войны, и мерцал на сыром цементе серый свет.

Быть бы мне поспокойней. Не казаться, а быть. В кресле справа творилось нехорошее: в развернутой и даже залезающей на Викторову территорию газете было угрюмо, агрессивно, публиковали группу крови убийцы, укушенного убитым, кровь застыла у мертвеца на зубах.

Старичок с перхотью по левую Викторову руку мирно решал порнографический кроссворд из неприличных слов, имен старлеток и названий щекотливых произведений от де Сада до Тинто Брасса, с обильной примесью супругов Голон. Становилось жалко его за морщины, так что терзало и пощипывало под ложечкой. В общем, и левое кресло не утешало никак.

В креслах сзади японцы в намордниках. Опасаются птичьего гриппа? Что Виктору удастся разглядеть поверх старичонки в иллюминаторе? Понурый и дряблый лес. На горе гора ваты. Монастырь сквозит через войлочный колпак.

Мутная осень с просветами, будто в простуженный нос понемногу закапывают нафтизин. В вогнутом иллюминаторе отразилась Викторова раздутая рука, пожилая и с набухшими жилами.

Он пригнулся, глянул в окно — в отражении так округлились знаменитые уши, что пришлось переводить взгляд на стюардессу. А у той белели непрокрашенные корни волос. Тут он чуть не заплакал, моментально отведя глаза.

Хочу домой, в нору. Не умею в гостиницах мучиться. Как Набоков прожил в гостинице жизнь? Да и Бэр вот, например, как живет? Сегодня спускаешь ногу с кровати направо, завтра можно только налево. Плюхнулся на привычный стул — копчик отбил. Стул на этом месте стоял в предыдущем отеле, а здесь — с металлическими бортиками козетка…

Хотя в нейтральных средах пишется-то хорошо. Работать в них хорошо. Дед и бабушка радовались поездкам в Дома творчества. Особенно в Ялту. Но и в Дубулты, конечно. Милые, обшарпанные письменные столы с гранитолевой обивкой в писательских творческих домах. Перекрахмаленная скатерть на приставном столе, предназначенном для продуктов и посуды. Негнущееся больничное одеяло на одиночных койках. Из дешевого подголовника сыплется желтая стружка, и к каждой уборке накапливается карликовый бархан на полу.

Они это любили. Любили за ощущение простоты от малого числа вещей и от разумно уложенного чемодана: дорожная легкость, свобода. Свобода от напоминаний. Дома все вещи кричат об обязательствах перед ними и перед людьми. О непозвоненных звонках. А на пустом и голом месте забываешь об окружающем мире. Сосредоточился на своем, посвятился себе.

Самолет, меняя тембр, шел на посадку.

Сели в Линате. Прямо в городе. Что это? Тут есть небо! И на нем отдельные облака, а не сплошная сивая завеса.

Облака небольшие, бегут бодро. И не нужен им адвокат. Мне бы их оптимизм. Да и я вроде лучшаю. До дома близко!

Чемодан, рюкзак, плюс плечо оттягивает плотная сумка, выданная болгарами. Это сокровище. Железные сапоги топтал, хлебы грыз.

А теперь не стремлюсь даже вынуть и посмотреть, что там набито. Успеется.

Это теперь мое. Посмотрю потом…

Вдоль дороги кипит какое-то усовершенствование. Шныряют ярко раскрашенные автопогрузчики и землеройки со зверскими именами — muletto, bobcat. То есть маленький мул, рыжая рысь.

Солнце в Италии так ярко, что стекла машины кажутся грязными. Такси газует в заторе у Порта-Лодовика. На остановках рекламные щиты. Опять ни одного такого, чтоб душа порадовалась. Какие стали делать свинские рекламы: озонколонтерапия, вдувайте себе воздух в задний проход. А также водная терапия: вдувайте воду в задницу. Спасибо, не надо. Реклама люкс-клизмы присобачена к витрине салона, где продают сантехтовары. В витрине унитаз.

Такси уже идет по набережной Навильи. Такси, колыхаясь, переваливает через рельсы трамвая. У траттории как раз вытащили и ставят грифельное меню на мольберте: «Тальята. Буррата. Буфала». Скоро обед. Лайка тужится между рельсами, трамвай уже наезжает, девчонка с сигаретой глядит в другую сторону — но чудом успевает дернуть повод и убрать пса из-под трамвая. Виктор распахивает дверцу такси прямо на бредущую не разбирая дороги бабу, стриженную в скобку, в отточенных утюгом коротковатых мужских брюках со стрелкой, с сотовым телефоном, по которому она голосит, как у деревенского забора, напевно: «Ой, Мырончику…» Домработница. Судя по голосу — Западная Украина.