Книга Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс

Летом 1949 года его сняли с должности главного врача, и он оставался лишь хирургом, а осенью перевели на работу в северный район области, сначала в Мураши, а потом в Зюдзино. Понимая, что это замаскированная ссылка, народ вышел из обычного безмолвия. Три сельсовета послали в исполком своих представителей с ходатайством об оставлении Александра Владимировича в Полянах. Это, несомненно, подлило масла в огонь, явившись доказательством популярности «опасного» человека, которого и поспешили удалить.

Проводы были многолюдны и поистине трогательны.

Вся больница высыпала на двор, многие плакали. Помню взволнованное лицо Володи Портных, который за три года пребывания в Полянах успел прекрасно закончить десятилетку и превратился в высокого красивого юношу.

С отцом его связывала большая душевная близость.

Из Зюдзина я получила одно или два письма, а весной 1950 года до нас дошел слух, что Александр Владимирович арестован и находится в Кировской тюрьме. Вокруг этого факта сразу была создана атмосфера таинственности, и имя его стало произноситься шепотом и со страхом.

Приехав в июле с полугодовым отчетом в Киров, я заходила к его родственникам в надежде что-либо узнать, но мне сказали, что ничего не известно. Елизавета Ивановна приезжала из Зюдзина: передачу приняли, а свидания не дали.

Потом передачи перестали принимать, что всегда было плохим признаком. После нескольких месяцев полного неведения мы поняли, что Александра Владимировича нет в живых. Ему не суждено было дождаться того просвета, который наступил для нас три года спустя.

Володе, несмотря на все трудности, удалось окончить медицинский институт, и он работает хирургом в Горьковской области. Елизавета Ивановна живет у своей сестры в Горьком, не имея постоянной работы из-за прежнего пристрастия к алкоголю. Все это я знаю со слов других людей. Сама же я никого из Портных не видела с того вечера, как проводила их на вокзал, осенью 1949 года.

Теперь мне предстоит рассказ (и довольно длинный) о другом крушении, относящемся к тому же периоду, и я должна вторично ввести на страницы моего повествования Льва Владимировича Гольденвейзера, с которым я встретилась в лагере и рассталась на станции Киров, когда направлялась в Вятские Поляны, а он к сестре в Новосибирск.

В один прекрасный день, к своему удивлению, я получила из Москвы телеграмму, в которой Лев Владимирович просил санкционировать его переселение в Вятские Поляны. Я, конечно, «санкционировала», но продолжала оставаться в полном недоумении. Прошло некоторое время. Я сидела в канцелярии больницы за раздачей продовольственных карточек. (Эту обязанность возложили на меня в порядке общественной нагрузки.) Карточки были разложены по всему столу, а вокруг стояла толпа жаждущих эти карточки получить.

Взглянув случайно в окно, я увидела нечто, заставившее меня быстро вскочить с места и, бросив карточки на произвол судьбы, поспешить к входной двери: по двору шел, едва передвигая ноги и опираясь на палку, Лев Владимирович Гольденвейзер с огромным рюкзаком за спиной. Едва войдя в мою каморку с печкой-саркофагом, он в полуобморочном состоянии опустился на кровать. Освободив его от рюкзака, я поставила варить кофе и вернулась к своим карточкам. Обнаружив, что за короткое время моего отсутствия одна продовольственная карточка исчезла, я вынуждена была принять, что это моя, и таким образом осталась на целый месяц без хлеба и с Гольденвейзером на руках. Он, в свою очередь, был без сил, без пристанища и вдобавок без паспорта (потеряв его в дороге). Положение было сложное. Милый Александр Владимирович, к которому я помчалась за советом, сказал: «Вот что, Татьяна Александровна, устраивайте вашего знакомого временно у себя, а сами переселяйтесь в мой служебный кабинет. Дальше — будет видно».

Появлению Льва Владимировича в Полянах предшествовало, насколько я понимаю, следующее: соскучившись или не ужившись в Новосибирске, он в один прекрасный день приехал в Москву и обрушился как снег на голову к своим детям — сыну Алексею Львовичу, профессору математики в каком-то очень важном учреждении, и дочери Ирине Львовне, жене ответственного работника. Отличительной чертой Льва Владимировича было то, что он, обладая тонким саркастическим умом, никогда не скрывал своих мыслей и называл вещи своими именами. Это делало его весьма «неудобным» родственником в обстановке сороковых годов. На семейном совете, по-видимому, решили отправить его ко мне в Поляны, дав обязательство высылать ежемесячно 400 рублей, сумму, позволяющую не умереть с голоду. Лев Владимирович почему-то поехал водным путем, по дороге потерял паспорт с § 39, как я уже говорила, и добрался до вятскополянской больницы в состоянии полного изнеможения.

В конце концов все кое-как наладилось. Была найдена квартира в убогом домике на Пароходной улице, в милиции, после уплаты штрафа, получили шестимесячное удостоверение личности (город наш еще не стал «режимным», как это произошло позже, в момент приезда Лизы Шереметевой), Лев Владимирович «отдышался» и стал тем блестящим собеседником, каким я знала его в лагере и каким он оставался, вопреки всем невзгодам, до последнего дня своей жизни.

Происходил он из обрусевшей еврейской семьи, занимавшей прочное место среди русской интеллигенции начала XX века. Детство и гимназические годы Льва Владимировича протекали в Киеве. (Отец его служил в правлении «Общества Юго-Западных железных дорог».) Жизнь, по-видимому, была веселая, особенно летом, когда съезжалось много двоюродных братьев и сестер. Старшим из этой компании был Александр Борисович Гольденвейзер, уже известный музыкант, друг Льва Толстого и завсегдатай Ясной Поляны.

К киевским годам относится рассказ Льва Владимировича о похоронах известного присяжного поверенного Куперника, считавшегося «красным», в силу чего его похороны превратились в грандиозную демонстрацию. Меня этот рассказ особенно заинтересовал, потому что речь шла об отце Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник и моей подруге по гимназии Бумы Куперник. Надо сказать, что последняя всегда импонировала мне своим умом и способностью к наукам. Жила она на территории университета с матерью, по второму браку Крашенинниковой. Но я отвлеклась в сторону!

Учась на юридическом факультете Московского университета, в доме своего двоюродного брата Лев Владимирович встречал многих знаменитостей того времени, главным образом из музыкального мира. Из его рассказов, относившихся к тому периоду, мне запомнился следующий. Среди новаторов музыкального искусства зашел разговор об опере «Кармен», которую предали жестокой критике, называя «шарманкой». Когда все вдоволь накричались, из угла раздался голос Рахманинова: «Что касается меня, я был бы очень счастлив, сочинив такую „шарманку“».

По окончании в 1910 году университета (с запозданием из-за событий 1905 года, в которых он был несколько замешан), Лев Владимирович одно время занимался юридической деятельностью, но вскоре так пристрастился к театру, и в частности, к Художественному театру, что война и революция застали его одним из режиссеров 2-й студии. Принимая его первую режиссерскую работу, Станиславский сказал, пародируя фразу из «Жизни человека» Леонида Андреева: «Тише! Режиссер родился!»