Книга Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855 – 1879 - Дмитрий Оболенский

Краббе был еще жив, но лежал разбитый параличом и не мог ни говорить, ни писать. С искусством выгородив великого князя, он всю ответственность взвалил на Краббе, хотя он был главным виновником всего уничтожения флота, ибо они с Краббе действовали заодно. Ежели бы Краббе умер, он не решился бы это написать, ибо государю лично не понравится такое обвинение покойника. Ежели бы Краббе был здоров, он также бы воздержался от обвинения его, боясь его оправданий, но он воспользовался безответным состоянием еще живого человека и показался в глазах государя правдивым контролером, не щадящим даже приятеля.

Несравненно способнее и достойнее во всех отношениях занять место министра финансов было бы Александру Аггеевичу Абазе, ныне занимающему должность председателя Департамента экономии, но именно потому, что все признают за ним эти способности, и что он пользуется известностью, владелец больших имений и потому имеющий связь со страной и принимающий горячо к сердцу ее интересы — именно потому его и не назначают.

Точно так же Островский, как товарищ контролера и как человек, работающий в контроле вместе с основателем его — Татариновым, обладающим большими познаниями по этой части, человек, во всех отношениях почтенный и добросовестный, составивший себе репутацию в России, имел полное право занять место Грейга в Комитете[384], но именно потому, что он обладает этими достоинствами, — он не назначен, а призван на должность государственного контролера Сольский, занимавший до сих пор место государственного секретаря.

Сольский не имеет ни малейшего понятия о контроле, ни вообще о финансах, никогда по этой части не занимался и назначением своим единственно обязан своей бесцветности и неизвестности. Кроме Петербурга, он нигде в России не был, никаких отношений и интересов в крае он не имеет. Он выведен был в люди покойным графом Корфом и принадлежал совершенно к его школе сухих бюрократов-редакторов. Когда он сделан был при Корфе товарищем начальника II Отделения[385], я обрадовался этому назначению, ибо имел случай удостовериться в его способностях как редактора и человека, обладающего даром слова. Я надеялся, что из него выйдет полезный деятель, так как он был тогда еще весьма молодым человеком, но впоследствии я совершенно в нем разочаровался. Он убил все свои способности в бесплодной канцелярской деятельности, утратил всякую самостоятельность и теперь представляет из себя тип высшего петербургского чиновника, в котором угасла всякая искра одушевления. Он принял с удовольствием место контролера только потому, что будет пользоваться хорошим содержанием, квартирой и всеми атрибутами министра. На месте его государственным секретарем назначен Перетц — еврейского происхождения, человек способный для канцелярской работы и больше ничего.

Все эти рекомендации на новые назначения сделаны великим князем Константином Николаевичем, на которого, в свою очередь, влияет та гнусная среда, в которой он теперь вращается. Этот человек, вышед из рук и влияния хороших людей, сделался теперь решительно одним из самых вредных людей в России. Видит Бог, что я произношу такое резкое и строгое суждение о людях без малейшего озлобленного личного чувства, я не имею ни малейшей претензии на какое-либо деятельное участие теперь в управлении и решительно не принял бы никакого места, на которое прежде мог бы себя считать кандидатом.

Теперь мало общего между мною и всеми другими лицами, стоящими во главе управления. Ни способности мои, ни характер не выдержали бы бесплодной борьбы. Я настолько был близок к центру власти, чтобы убедиться, что власть в настоящее время лишена всякого обаяния. Я для того заношу в летопись мою суждение свое о лицах, чтобы показать, какими путями власть, в форме самодержавной, сама подкапывает свое основание и быстро стремится в пропасть. Теперь можно сказать, что между неспособными и чуждыми России органами правительства и кинжальщиками нет середины.

В течение последних 9-ти или 13-ти лет правительство с таким недоверием и презрением относится ко всему, что только мыслило, чувствовало и возбуждало доверие в России, что все полезные деятели разошлись по своим углам и уровень во всех ступенях управления понизился до ничтожества. При этом те учреждения, которые еще сохраняли за собою некоторый авторитет, как то: Сенат и Государственный совет, лишились всякого значения, а личный престиж власти, представляемый министрами, совершенно утрачен ничтожностью занимавших сии должности людей. Доказательством тому, как низко упало звание министра, может служить тот факт, что Павел Иванович Шамшин, товарищ министра финансов, — человек, который в прежнее время не имел бы протекций и не шел бы дальше должности начальника отделения[386], теперь решительно отказывается оставаться в должности товарища министра, доказывая, что ему оскорбительно и унизительно оставаться в этой должности при новом министре. Он мне это доказывал на днях самым убедительным образом. Но еще удивительнее то, что Грейг не отпускает Шамшина и уговаривает его оставаться, ибо не может найти ему преемника.

Вот до чего мы дожили…

10-го августа. Вот до чего мы дожили… Так кончил я свою последнюю летопись, не предвидя тогда того безобразия, до которого мы действительно дожили:

С.-Петербург, 5-го августа. Правительственное сообщение.

«В 9 часов утра, 4-го сего августа, шеф жандармов, генерал-адъютант Мезенцов, во время обычной своей утренней прогулки шел по Михайловской площади, от часовни у Гостиного двора на Невском, в сопровождении отставного полковника Макарова. На углу Большой Итальянской улицы и Михайловской площади, близ дома кондитера Кочкурова, на него неожиданно бросился неизвестный молодой человек, прилично одетый, в сером пальто и очках, сильно ударил его кинжалом в нижнюю часть живота и побежал по Большой Итальянской улице. За ним в погоню бросился полковник Макаров с криками „держи, держи…“, причем, размахивая зонтиком, бессознательно ударил убийцу. В ту же минуту другой молодой человек, тоже прилично одетый, в длинном синем пальто и в черной пуховой шляпе, с черными усами, выстрелил из револьвера почти в упор в полковника Макарова. Пуля пролетела мимо головы последнего. Оба убийцы, пользуясь многолюдством Итальянской улицы, вскочили на ожидавшие их на Итальянской дрожки, запряженные хорошею вороною лошадью. На козлах сидел молодой кучер с черными усами без бороды. Сев в дрожки, злоумышленники понеслись по Малой Садовой и скрылись.

Полковник Макаров, безуспешно кричавший „ловите, держите…“, возвратился к раненому, который, не потеряв присутствия духа, на вопрос испуганных приказчиков Кочкурова „кого ранили?“, отвечал, что рана нанесена ему, причем указал на свою окровавленную одежду. При помощи полковника Макарова и вышедшего из соседнего дома камергера Бодиско генерал-адъютант Мезенцов дошел до угла Малой Садовой, где его посадили на извозчика. Оттуда он доехал до своей квартиры у Цепного моста на Фонтанке. Значительное истечение крови вскоре обессилило раненого. Приглашенный в 11 часов доктор Мамонов, осмотрев больного, нашел его положение весьма серьезным. Весть о катастрофе быстро разнеслась по Петербургу. Изумленная и негодующая толпа народа, собравшаяся на месте происшествия, долго не расходилась, толкуя об ужасном событии. Прибывшие вслед за доктором Мамоновым врачи оказали все должные пособия раненому, но, несмотря на все их усилия, шеф жандармов, генерал-адъютант Мезенцов в 5 часов 15 мин. дня 4-го августа скончался».