Книга Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Я нашел это у мертвеца в Эгере, – пояснил Вацлав. – Увидев бутылочки у тебя в сумке, я снова вспомнил об этом. Я уже тогда догадывался, что это, наверное, твое.

Вацлав перевернул бутылочку. Она была открыта. Единственная капля на миг блеснула у горлышка и упала на пол. Новая судорога вытянула тело отца Сильвиколы, а конечности в тот же самый момент согнулись. Дыхание его стало хриплым. Он по-прежнему не мог кричать.

– То, что еще оставалось в ней, я, после того, как принес тебя сюда, перелил в обе бутылочки, найденные у тебя в сумке. – Вацлав убрал ногу с камня и подошел к отцу Сильвиколе.

Фигура сына Андрея расплылась перед глазами иезуита: очередная судорога ударила его затылком об пол, пятки скребли каменные плиты.

Вацлав уронил бутылочку. Она упала на грудь отца Сильвиколы (он этого даже не почувствовал), отскочила и покатилась по каменным плитам. Тело иезуита снова выгнулось.

– Тебе следовало так поступить с самого начала, тогда ты избавил бы нас от ненужного горя, – заметил Вацлав. – Да смилостивится Господь над твоей душой.

Он пошел прочь. Отец Сильвикола перевернулся на бок и протянул к нему руку. Боль его была неописуема. Ноги у него дергались, идущая изо рта пена окрасилась в красный цвет. Дневной свет проникал в церковь через старые, разрушенные двери и окутывал Вацлава сверкающим сиянием. Внезапно отцу Сильвиколе показалось, что он видит, как от этого гало отделилась еще одна фигура, тоже в черной рясе: высокая фигура, настоящий великан.

«Батюшка?» – подумал он.

Великан подошел к нему и посмотрел сверху вниз. Лицо его вытянулось от грусти, и он покачал головой.

«Я все перепутал, батюшка, – подумал отец Сильвикола. – Прости меня».

Лицо великана разгладилось. Он наклонился, и поднял его, и понес его прочь, в точности как тогда, когда он поднял маленького мальчика, и понес его, и доставил в безопасное место, подальше от солдат.

«Прости меня», – снова подумал отец Сильвикола.

«Ты п… п… прощен», – сказал великан.

Отец Сильвикола закрыл глаза. Теперь все хорошо.

33

Вацлав стоял во дворе, освещенном солнцем, и глубоко дышал. Мир вокруг него вертелся. Он видел, как появился преподобный генерал, и ненадолго его охватила растерянность оттого, как стремительно развивались события с тех пор, как он умудрился сбежать из развалин, прежде чем его обнаружили люди отца Сильвиколы. Ему пришлось оставить Александру, но он понимал, что только так у него бы появилась возможность помочь ей. Надеясь встретиться со своими монахами и вместе с ними спланировать ее освобождение, он побежал в том направлении, откуда они должны были появиться. Он чуть не сошел с ума, поскольку их нигде не было видно. Прошло несколько часов, прежде чем они наконец появились, вооруженные до зубов новыми великолепными карабинами. Оружие хранилось в тайнике, который им показали бывшие разбойники; это были трофеи, взятые во время нападения на оружейника, осмелившегося войти на их территорию со своими товарами. На поиски тайника и выкапывание оружия ушло некоторое время. Атаман разбойников и трое его подручных, широко улыбаясь, уставились на совершенно истощенного Вацлава. Они надели черные рясы, как и все остальные, и Вацлав, чьи силы подошли к концу, выдавил: «А, монашки?» Разбойники просияли. Затем сияние потухло, Вацлав повернулся и понял, что их окружили солдаты, и все его надежды превратились в пепел.

Это были те солдаты, которых Фабио Киджи дал с собой преподобному генералу.

– Он там? – спросил Винченцо Карафа.

Вацлав кивнул.

Преподобный генерал вошел в церковь. Когда его люди хотели последовать за ним, он удержал их.

– Ты проводишь меня, преподобный отче?

Вацлав снова кивнул и пошел за старым иезуитом в церковь. Вытянувшееся тело отца Сильвиколы лежало там, где Вацлав оставил его в агонии. Глядя на него, можно было сказать, что он отошел без боли. Вацлав с изумлением понял, что чувствует облегчение.

– Он мертв, – без особого удивления констатировал преподобный генерал.

Вацлав кивнул в третий раз.

Генерал ордена иезуитов посмотрел на мертвеца и вздохнул.

– Я виноват, – сказал он, – но что я мог поделать? Если бы я тогда оставил его на милость солдат и крестьян, они либо убили бы его, как и старого отшельника, либо сожгли, как ту несчастную, которую они обвинили в ведовстве. Я чувствовал себя обязанным спасти его жизнь. Сколько горя вызвал этот единственный поступок, который я считал добрым…

– Ты не мог поступить иначе, ваше превосходительство, – возразил Вацлав. – Если бы мы всегда знали, к чему приведут наши поступки…

– Похоже, он все-таки обрел покой. Я так долго наблюдал за ним; он всегда был рядом со мной, даже в Риме, когда я делал карьеру. Но никогда еще я не видел его столь умиротворенным.

– Умирая, мы оставляем все заботы в прошлом, – заметил Вацлав, хотя и понимал, что это не так.

Он видел мертвецов, чьи лица были искажены жуткими гримасами. Лицо отца Сильвиколы казалось почти детским. Пена высохла, оставив красные полосы, которые покрывали его щеки, но выражение глаз говорило о покое.

– Так много душ погибло, – пробормотал преподобный генерал.

– Но две или три спаслись, – возразил Вацлав. – Вспомни о матушке настоятельнице в Вюрцбурге: она сама пришла к тебе и навела тебя и твоих людей на след, который и привел вас сюда, – хотелось бы отметить, как раз вовремя. Она все эти годы носила с собой свою вину; теперь, признавшись, она освободилась.

– Она проведет остаток жизни в уединенном месте, по собственному выбору.

– И тем не менее ее душа свободна от вины.

– Я напишу письмо монсеньору Киджи в Мюнстер, сообщу, что он поступил правильно. Если бы он удовольствовался тем, что отец Нобили покинул город, а не стал проводить собственное расследование, то не наткнулся бы в результате на убийц, и тогда мы бы вообще ни о чем не узнали. То, что он написал, показало нам, что нельзя дожидаться, когда отец Сильвикола добровольно подчинится отзыву, а следует что-то предпринять.

– Теперь я оставлю тебя одного, ваше преподобие, – сказал Вацлав. – Я хочу повидаться с семьей. Нам нужно попрощаться с одной великой душой.

Преподобный генерал кивнул и пожал ему руку. Вацлав оставил его. Но вместо того чтобы выйти через боковой вход к кладбищу, он вступил в обветшалое здание монастыря, протиснулся мимо обломков крыши и спустился в подвал. Он там кое-что припрятал.

Когда он снова поднялся наверх, то вместо черной рясы на нем были рубаха, куртка, плащ, брюки и сапоги. Одежда казалась ему такой чужой, как будто он всю свою жизнь не носил ничего, кроме монашеского одеяния. Он осмотрел шляпу с перьями. Мельхиору она бы понравилась. Тогда он нахлобучил ее себе на голову, спрятав таким образом тонзуру. Облачившись в новый наряд, он вышел в дверь, ведущую на кладбище. Вацлав ощущал некую романтичность в том, как замыкался этот круг: здесь, где все и началось, он сбросил черную рясу и начал новую жизнь. Братья будут безутешны, но из брата привратника получится достойный преемник. Все будет хорошо. Он вышел прямо в солнечный свет.