взыскан никакими милостями, а коли не взыскан, то и не пользуется ими, а следовательно, не может испытывать и благодарность. Стоящие у кормила власти не только далеки от того, чтобы оказывать содействие другим, но, напротив того, всячески препятствуют им, поскольку прекрасно отдают себя отчет в том, благодаря каким ухищрениям они сами достигли такого положения. Непроходимо глуп тот, кто считает, будто высокое место — это награда за талант, ученость, опыт, неподкупность, благочестие и преданность Музам (как некогда действительно обстояло, но в нынешние времена, обладая такими достоинствами, можно лишь рассчитывать на одни обещания), тот, кто так думает, решительно не в своем уме[2085]. Не стану дальше доведываться, откуда и каким образом возникло это зло, однако именно отсюда берет свое начало тот грязный поток подкупности и неисчислимых бедствий, наводнивших церковь. Отсюда получившая такое распространение симония, в этом источник недовольства, мошенничества, плутовства и всевозможных гнусностей. Я не стану останавливаться на их честолюбии, лести, куда более грубой, нежели это водится при дворе, с помощью которой они стараются избежать скудного прозябания в своем приходе, их страсти к роскошеству, дурном примере, подаваемом их образом жизни, оскорбительном для окружающих, об их сибаритских пиршествах и прочем. Отсюда мерзость запустения в университетах, «уныние, охватившее Муз в наше время»{1658}, когда любой человекообразный невежда, ничего не смыслящий в искусствах, преуспевает с помощью этих же самых искусств, получает повышение и обогащается подобными способами, отличен претенциозными титулами и удостоен всевозможных званий, пышность которых ослепляет невежественный сброд, надувается от сознания собственной важности и шествует, чрезвычайно озабоченный производимым им впечатлением, внушающим почтение благодаря его бороде, опрятной одежде, сверкающей пурпуром, и особенно бросающейся в глаза пышности домашнего убранства и количеству слуг. Подобно тому как устанавливаемые в храмах на колоннах статуи, говорит он[2086], словно бы сгибаются под несомой ими тяжестью и как будто потеют от напряжения, в то время как в действительности это лишь неодушевленные украшения, которые на деле нисколько не содействуют устойчивости и прочности каменного здания, так и эти господа силятся выглядеть этакими Атласами{1659}, хотя в действительности они не более чем идолы, изнеженные, обезьяноподобные, тупые истуканы, нисколько не отличающиеся от каменных. А тем временем образованные люди, украшенные всеми привлекательными качествами святой жизни и сносящие повседневные тяготы, осуждены вследствие своего жестокого удела служить этим самым особам, довольствуясь, возможно, ничтожным жалованьем, сносить обращение просто по имени, прозябать в унижении и безвестности, хотя они заслуживают куда лучшей участи, вести уединенную жизнь в нужде и пренебрежении, погребенными в каком-нибудь нищем деревенском приходе, или томиться в безвестности заточенными до конца дней в своем колледже. Однако я не стану больше взбаламучивать эту грязную воду. Вот где причина наших слез{1660}, вот почему Музы теперь в трауре и почему сама религия, как говорит Сеселий, стала предметом насмешек и презрения[2087], а духовное призвание сделалось унизительным. Вот почему, приведя все эти факты, я осмелюсь повторить оскорбительные выражения, употребляемые некоторыми пошляками в отношении духовенства[2088]{1661}, что это побирающийся, неотесанный, грязный, меланхолический, жалкий, подлый и презренный разложившийся сброд.]
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПОДРАЗДЕЛ I
Необязательные, отдаленные, посторонние, побочные и случайные причины, исходящие первоначально от Кормилицы
Об отдаленных, внешних, окружающих, неизбежных причинах я, полагаю, уже достаточно рассуждал в предыдущей главе. Перейду теперь к необязательным, основываясь на которых, говорит Фуксий, никакое искусство исцеления создать невозможно по причине их неопределенности, случайности и многочисленности[2089]; «ненеизбежными» называют их, согласно Фернелю, потому, что «их возможно избежать и они случаются без необходимости»[2090]. Многие из этих случайных причин, к которым я сейчас обращусь, вполне могут быть сведены к предыдущим, ибо избежать их все же невозможно, поскольку они время от времени фатально возникают на нашем пути, хотя происходит это случайно и нечаянно; остальные же из них являются непредвиденными и неотвратимыми, а посему их более уместно тоже включить в разряд таких причин. Учесть их все — вещь невозможная, поэтому о наиболее примечательных из этих непредвиденных причин, вызывающих меланхолию, я коротко скажу в соответствующей им последовательности.
С момента рождения ребенка первая неблагоприятная случайность такого рода, которая может с ним произойти, — это заполучить скверную кормилицу, ибо в силу одного этого ребенок может быть заражен таким недугом уже с колыбели[2091]. Авл Геллий (lib. 12, cap. I [кн. XII, гл. 1]) цитирует Фаворина, этого красноречивого философа{1662}, пространно доказывающего существование «тех же самых достоинств и свойств в молоке, что и в семени, притом в молоке не только одного лишь человека, но и всех прочих существ». Он приводит пример с ребенком и ягненком: «Если каждый из них будет сосать чужое молоко, — ягненок — козлиное, а дитя — овечье, то шерсть одного будет жесткой, а волосы второго — мягкими»[2092]. Гиральд из Камбре (Itinerar. Cambriae, lib. I, cap. 2 [Путешествие по Камбрии, кн. I, гл. 2]) подтверждает это примечательным примером, приключившимся в его время. Случилось так, что поросенок сосал ищейку-суку и, когда он вырос, «стал самым диковинным образом охотиться за всякого рода зверем, и притом так же хорошо или даже лучше, чем любая обычная гончая»[2093]. Он умозаключает из этого, что «люди и животные усваивают нрав и наклонности той, чьим молоком они вскормлены»[2094]. Фаворин идет в этом отношении еще дальше и показывает с еще большей очевидностью, что, если кормилица «уродлива, нецеломудренна, непристойна, бесстыжа и пьет»[2095], если она жестока[2096] и тому подобное, ребенок, сосавший ее грудь, вырастет таким же; да и все другие душевные наклонности и недуги почти всегда передаются с молоком кормилицы и оставляют свою печать на темпераменте ребенка, точно так же, как сифилис, проказа, меланхолия и прочее. Именно в силу некоторых сходных соображений Катон предпочитал{1663}, чтобы младенцы его слуг были вскормлены грудью его собственной жены, поскольку благодаря этому они бы больше любили его самого и его близких, и его мнение на сей счет, по всей видимости, совпадало с приведенными выше. Невозможно представить более красноречивого примера того, что души изменяются под воздействием молока, нежели у Диона, когда он повествует о жестокости Калигулы[2097]{1664}, которую ни в коей мере нельзя вменить в вину ни его отцу, ни матери, а можно отнести исключительно на счет его жестокой кормилице: перед тем
