Книга Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Я понимаю сейчас всю нелепость некоторых моих укоров и твои ответы «да ничего подобного», которые казались мне ложью. Ты не лгал, а только «умалчивал» и никогда не говорил мне того, что сейчас говорю я и что есть единственная правда. Может быть, ты действительно не любишь ее, но в некоторых областях она тебе ближе, приятнее, милее, органически ближе, и отсюда понятное твое желание все интимное, в широком смысле телесное отдавать ей, а не мне. Об этом я говорила иногда и подходила довольно близко к истине, но так, как понимаю сейчас, так четко, безусловно, неоспоримо, — понимаю в первый раз.

Я совершенно не отрицаю твоей привязанности ко мне, — годы и многое другое убедили меня в ней, но что это нелюбовь и что это привязанность странная, очень бесплотная, отвлеченная, не похожа вообще на то, что в мире все от поэта до трубочиста называют любовью, — я думаю, ты не будешь спорить. Собственно говоря, все обычные выражения любви так противоречат сущности твоего чувства, что нужно бы было всякий раз удивляться им и принимать как нечто чудесное…

Ты говоришь, Валерий: «а как хорошо могли бы мы жить!» Я иногда повторяла эти слова за тобой и думала, что действительно мы не живем хорошо только из-за тысячи безнадежно наслоившихся недоразумений. Но не правда! Мы не могли бы жить хорошо! Никогда! И мы уже вовсе не можем жить — никак. Подумай, как проста наша драма! Когда прошел первый исключительный год твоей влюбленности — очень сложный, полный страстных чувств, литературности, «декадентства» в поступках и словах (но все же весь отданный мне одной), и после него, когда должны были выясниться настоящие чувства, — я увидала, что люблю тебя. Все девять лет мучений, счастья, томлений, унижений, надежд, — все предчувствие будущего было в этих словах: со страхом, с радостью, с ощущением, что я падаю в пропасть, сказала я себе тогда: «я его люблю». А ты в это время, Валерий, вернулся к твоей жене… Ты тоже выяснил себе твое отношение ко мне, и вспомни: ты вовсе не делал попыток расстаться, ничего не говорил прямо, а когда делал что-нибудь ужасное для меня, — всегда потом каялся, просил простить тебя, всячески старался меня удержать. Но первая роковая минута нашей встречи после Финляндии, — когда ты, зная, что не любишь меня в настоящем значении этого слова, все-таки говорил люблю и, не имея внутреннего права, протянул руку к тому, чего не должен был касаться, — эта минута была естественным началом того, к чему мы пришли сейчас. Ты говоришь, что мы могли бы жить хорошо! А ты знаешь, что значат эти слова? Я знаю… Я — только дополнение твоей жизни, только одно из многого, чем бы ты хотел ее декорировать. Если бы я поняла это хотя в доме Толстого, — мы не прожили бы еще пяти тяжких лет. Тогда я еще могла уйти, увидав, что стучу в дверь, которая никогда не отопрется для женя. Но только теперь поняла я, как смешны, как жалки были мои претензии, и как я не сознавала своего положенья. Я — не то, что принято понимать под словами «любимая женщина» во всем мире (до тебя включительно), т. е. какое-то единственное существо, такое близкое, такое нужное, так тесно скованное с человеком, что он без него не может представить себе жизни. Я — «приятное дополнение жизни», нечто, входящее в нее достаточно прочно, нечто такое, что очень жалко потерять, но для сохранения чего было бы странно идти на жертвы или, например, переменить «стиль» своей жизни. Ты любишь меня среди очень возвышенных и, может быть, немногих любимых вещей, и это чувство могло бы быть совершенно бесконечным и неувядаемым в своих пределах и в пределах твоей души, если бы я, поняв его сущность, еще сумела полюбить, оценить его и постараться сохранить. И вот что значат твои слова: «от тебя зависит сделать нашу жизнь хорошей»!.. Понять сущность твоего чувства, понять невозможность всего другого, протянуть руку за своей крохотной рюмочкой и маленькими глоточками пить из нее до смерти. Взять за единицу самое малое и, получая небольшие награды и неожиданные маленькие подарки, — радоваться им искренно, как чудесным и незаслуженным ласкам жизни

Ах! отчего ты всегда недоговаривал! Ведь «жить хорошо» — это значит понять, что ты меня никогда не любил и не полюбишь, и не роптать на это, не страдать, не желать твоей любви, а смиренно взять твою «очень ценную» маленькую привязанность и сделать так, чтобы душа умела на нее радоваться. Разве не так, Валерий? Разве, если откинуть множество лишних слов, не получится еще более краткая и жестокая формула?…

Я поняла тебя!.. Поняла всю твою жизнь, весь склад твоих чувств, все твои желанья, все мученья даже, какие заставляю тебя переживать: — ты хочешь, чтобы я была в твоей жизни, я тебе действительно очень нужна в какой-то области, ты мне очень искренно и нежно и ласково несешь твой маленький дар, ты страстно хочешь, чтобы я его взяла, — а я оскорбительно отталкиваю протянутые руки, не хочу взять, нарушаю ту гармонию твоей жизни, которой тебе хочется, и вношу в нее тьму, хаос, исступленье.

Но пойми же и ты меня!.. С первой минуты, когда я шла тебе сказать, что я люблю тебя, шла с сердцем, полным преданности, покорности, желанья отдать тебе все, что у меня есть, служить тебе моей жизнью, жертвовать ей, если нужно, несла тебе такую беспредельную любовь, которая могла бы стать самой прекрасной, самой идеальной любовью, — такой, какая доступна не многим душам на земле… а ты… помнишь ты себя в эту встречу? помнишь, что ты делал, говорил, как поступал? Ты в это время любил твою жену и не сказал мне, не сказал!.. Зачем скрыл! Зачем!..

Ты говорил потом, что любишь меня одну, обещал оставить ее, говорил о нашем будущем, о, сколько преступных слов говорил ты! и я не могла думать, что я только нечто среди всего другого, я думала, что я и есть эта единственная, только изумлялась противоречиям, только не понимала поступков и не могла их помирить со словами. И все эти годы я ждала, надеялась, верила, что мы будем вдвоем, вела себя как единственная, как «любимая женщина», не понимая, что даю тебе же повод жестоко смеяться над жалкими претензиями. Помнишь, когда ты окончательно сказал мне всю настоящую правду? Нет, конечно, не всю, а только половину, да и то искаженную, смягченную? Два года назад. В лето, когда умерла мама. Ты сказал, что действительно больше любишь ее. Но была ли в этом вся правда?.. Нет. И не те слова, и не те понятия — словом, все не то, что я знаю сейчас, что узнала за последние два года.

Но и то признанье совсем убило меня. Вот когда и почему начался морфий. И эти годы была уже не жизнь. Тоска, мученье, сознанье полного кругиенья, равнодушие к будущему, к себе, ко всему. На что мне жизнь, если у меня было только одно желанье, в котором мне отказано навеки? Чего я могу сейчас хотеть? Что мне нужно? Пойми, — в этом желании было все, и когда отказали, — не осталось ничего. Разве я виновата? Каждый день, час, восход, закат, улица, комнаты, общественные места, малейшие жизненные факты, все, все напоминает мне то, чего я лишена. Аты? а твое лицо, весь ты?., ты мое живое мученье, — ты призрак моего погибшего счастья. Могу ли я радоваться, когда ты приходишь, если я хочу только жить с тобой, знать, как она, всю твою жизнь от того мига, как ты открываешь глаза, и до ночи, когда ты рядом с ней засыпаешь. Пусть она не видит тебя целые дни, — разве это важно? Жить с тобой вдвоем, быть твоей единственно любимой, безгранично близкой — душой и телом, иметь возможность быть для тебя чем-то неотъемлемым, важным, и тесно, тесно, интимно быть связанной с тобой. Разве мы можем — не только уж «хорошо», а просто «жить», если в самой основе этой жизни для меня смертельное жало, если все, все в ней говорит мне самые страшные слова: «ты в его жизни только дополнение, которое могло бы быть очень приятным, и вот по твоей вине этого не выходит. Ты для него — часть целого, подробность, одна из привязанностей, нечто второстепенное или третьестепенное, для чего он не пожертвует ни одним волосом на голове; и ты никогда, никогда, никогда не будешь той единственной, милой, неизменной, той, которой мужчина хочет отдать все, что может, и которой говорит единственные первые и священные слова любви: будь моей, будь моей женой, возьми мою жизнь и дай твою, чтобы они могли слиться воедино». Я говорю это все «бесстыдно», прямо, вот смотри в мою обнаженную душу, — ничего в ней нет больше! Ничего!.. Как же можем мы жить? Я не живу — я несчастна и страдаю так, как еще не страдала в моей жизни. Не смейся, не презирай, не говори, что так я говорила всегда. Тогда у меня были возможности — силы души и тела, здоровье, бодрость, тело, лицо, способность страдать и непобедимое чувство жизни. Теперь — я тень… Всё — все мои способности, всё мое существо, — ты говорил, — такое не похожее на других, такое одаренное, уничтожено, сгорело, «выболело» от вечной муки голодного желанья. Только страдать! только напрасно хотеть! только принимать в сердце рану за раной, укол за уколом…