Книга Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

1 сентября в ознаменование присоединения Кореи было проведено несколько ритуалов. Во дворце состоялись благодарственные моления. В святилище Исэ направили императорского посланника для доклада богам о приобретении 220 792 квадратных километров. Через два дня об этом сообщили гробнице Дзимму, а на следующий день – могиле Комэй. Почти сорок лет назад Сайго Такамори оставил Токио и отправился в добровольную ссылку на Кюсю, поскольку правительство решило, что воевать Корею оно еще не готово. Теперь его мечта осуществилась. Корея стала японской. Получалось, что памятник ему поставили не зря.

Япония теперь владела Тайванем, Сахалином, Кореей и умилительно походила на «настоящую» колониальную державу. Как по методам своей внешней политики, так и по картине мира, в которой этот мир представал как объект силового воздействия. Многим японцам это было приятно.

В награду за сговорчивость членам королевской фамилии Кореи предоставили приличное содержание, 76 представителей знати получили японские дворянские титулы. Император Сунджон остался жить в Сеуле в качестве генерала японской армии. У него были нелады со здоровьем, поскольку двенадцать лет назад ему подложили в кофе яд, так что он вряд ли был способен осуществлять командование хотя бы взводом.

Перспектива. Бывший корейский наследный принц Ли Юн получил превосходное образование в Японии и женился на дочери японского принца Насиномото. Он сделал успешную военную карьеру, командовал Первой военно-воздушной армией.

Как это ни странно, присоединение Кореи привело к расколу в стане историков. Нет, против присоединения Кореи не выступал практически никто. Задача понималась верно – обосновать законность аннексии. Но тут мнения разделились. Одни доказывали, что японский и корейский народы произошли из одного корня, а потому присоединение – акция совершенно естественная. Другие же утверждали, что японцы и корейцы принадлежат к абсолютно разным народам, а потому японцы, как более развитые, культурные и цивилизованные, имеют полное право вести себя в Корее соответствующим образом[366].

Принц Ёсихито продолжал свои многочисленные поездки по стране. Он посещал школы и больницы, выставки и предприятия. «Инспектировал» он и маневры, хотя, по свидетельству современников, ничего не понимал в военном деле. Маневры тем не менее проходили успешно, а роль Ёсихито состояла вовсе не в том, чтобы водить указкой по карте, раздавать рекомендации и вносить предложения. Присутствие наследного принца должно было вдохновлять войска, о его некомпетентности они ничего не знали.

В августе были решительно изменены правила приветствия императора и наследного принца. Неутомимое Министерство образования разослало по школам циркуляр, согласно которому ученикам, выстроившимся на платформе в ожидании проезда августейшего поезда, предписывалось встать по стойке «смирно», а «за десять шагов до приближения августейшего вагона» склониться в поклоне, причем отклониться от вертикального положения следовало «на угол приблизительно в 30 градусов». За исключением абсурдных – если учесть немалую скорость движения поезда – десяти шагов, в этом указании не было ничего особенно нового. Настоящее новшество заключалось в другом. Теперь всем ученикам запрещалось исполнение государственного гимна[367].

Японские церемониймейстеры решили отказаться от западного стиля бурного и шумного выражения восторга, они сочли, что августейшим особам больше подходит полная тишина. И в этом они следовали японским традициям – выезды сёгуна или князя-даймё тоже проходили в полной тишине, которая была скорее устрашающей, чем торжественной. Лишь бежавшие впереди паланкина самураи разрывали ее криками «На колени!». При сёгунах железных дорог не было, и простолюдины падали ниц вдоль самых обычных немощеных дорог.

Откат к национальным формам публичной жизни продолжался. То, что раньше вызывало восторг, казалось теперь абсурдным. Об этом, в частности, свидетельствует Сансиро, главный герой одноименной повести Нацумэ Сосэки. Вот его впечатления от представления «Гамлета»: «Этот великолепный текст Сансиро тем не менее слушал без всякого интереса. Уж очень не по-японски мыслит этот Гамлет. Вместо того чтобы сказать: „Матушка, ведь нехорошо так поступать с батюшкой“, – он вдруг вспоминает Аполлона, словом, ведет себя легкомысленно и беспечно»[368].

Японская публика требовала «высокоморальных» представлений. Не случайно, что именно в этом году на экраны вышел полнометражный фильм «Тюсингура» – кинематографический вариант знаменитой пьесы театра Кабуки, посвященной 47 самураям и их благородной мести. Японский кинематограф того времени в значительной степени контролировался мафией и, безусловно, отражал и ее вкусы. Члены мафии были японцами, они тоже придерживались идеалов бусидо.

Фильм продолжался 80 минут. На вкус западного зрителя, он оказался чересчур статичным. Это объясняется тем, что находящийся в зале актер-рассказчик добросовестно и подробнейшим образом «озвучивал» фильм. Амплуа рассказчика широко представлено в японском национальном театре, японский экран последовал в этом отношении за сценой. Даже после появления звука японский кинематограф сохранил привычку к «замедленному» ритму, первоначально приспособленному к тому, чтобы рассказчик успевал за действием. Амплуа тапера в японском немом кино распространения не получило[369].

1911 год

44-й год правления Мэйдзи

7 января император проигнорировал первый парад этого года в Аояма. Доктора посоветовали ему не покидать пределы дворца. Однако 10 января он все-таки выслушал привычные новогодние лекции. Они были посвящены культу предков в Древней Греции, китайской «Книге перемен» и одному японскому мифу. В нем рассказывалось, как японское божество с помощью веревки притянуло к Японии кусочек Корейского полуострова. Сейчас, после присоединения Кореи, этот миф показался особенно актуальным.

18 января при дворе состоялось традиционное поэтическое собрание на тему «Холодная луна, освещающая цветы сливы». Мэйдзи сложил:

Луна сияет, По-прежнему холоден Свет ее, Но пахнут весною Сливы цветы.

Тема поэтического собрания оказалась вполне традиционной. Но она была традиционной прежде всего для лунного календаря. В первые дни лунного нового года цветение сливы и вправду становится актуальным. Стихи о сливе, сочиненные в первые дни года солнечного, писались как поэтическое воспоминание о том, что когда-то новый год и цветение сливы не были разделены григорианским календарем.