Книга Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста - Александр Верт

вокруг Симферополя, с ее многочисленными тополями, напомнила мне французскую провинцию Турен. Все яблони, груши, вишни и абрикосовые деревья были в цвету. Симферополь, небольшой, ничем особенно не примечательный город (если не считать нескольких невысоких мечетей), хотя и пострадал от бомбежки, но незначительно. Более типичными для крымского ландшафта были татарские деревни с их мечетями и своеобразными татарскими жилищами с плоскими крышами и открытыми верандами. По пути к морю мы проехали несколько таких деревень; татары смотрели нам вслед с угрюмыми и испуганными лицами.

Затем мы выехали на Южный берег Крыма. В Алуште было сожжено множество домов, а пляж заминирован и оцеплен проволочными заграждениями; тем не менее открывшийся нашим взорам пейзаж выглядел, как на почтовой открытке, – чудесный край виноградников и кипарисов, с цветущими фруктовыми деревьями и сиренью, с домами, скрывающимися за алым пламенем бугенвилей и бледно-лиловыми кистями глицинии, в окружении садов, ослепительно ярких от обилия в них кустов золотого дождя. Дальше на запад на синем фоне моря вырисовывался огромный массив Аю-Дага, гранитной горы, в которую, согласно местной легенде, был обращен медведь, тщетно пытавшийся осушить Черное море, выпив его до дна. Справа высоко в небо уходили фиолетовые очертания Ай-Петри, чьи вершины были окутаны облаками.

В Ялте, этой «крымской Ницце», немцы сожгли всю приморскую часть города, но между Ялтой и тем местом, где дорога поворачивает в горы, разрушения были незначительными. Мы миновали дворцы в Алупке и несколько санаториев, ныне переполненных советскими ранеными. Когда мы проезжали мимо, многие из них, с повязками или на костылях, приветственно махали нам руками.

Ничто не могло бы быть разительнее контраста между тем, что мы видели, когда ехали по картинно прекрасному побережью, и местностью вокруг Севастополя. Здесь не было ничего, кроме унылых низин, над которыми гулял ветер, да развалин домов. Инкерманская долина походила на долину смерти. От Севастополя ее отделяет Сапун-гора; последняя, вся изрытая воронками от снарядов, как и окружающая местность, тоже казалась одним из самых унылых мест на земле. Одному богу известно, сколько людей погибло здесь! На равнинах вокруг Сапун-горы и вдоль дороги, Идущей через Инкерманскую долину к Севастополю, чувствовалось зловонное дыхание смерти. Оно исходило от трупов сотен все еще лежавших у обочин дороги лошадей, раздувшихся и разлагающихся, и тысяч убитых, многие из которых были зарыты недостаточно глубоко или даже вообще еще не были захоронены.

Здесь, как нигде в другом месте, вы испытывали чувство, будто едете по многим и многим пластам человеческих костей, – костей людей, погибших в Крымскую войну прошлого столетия, в сражениях 1920 г. и в период страшной 250-дневной осады Севастополя, и вот теперь опять…

Издали казалось, что Севастополь, с его длинной, узкой бухтой, живет, но и он тоже был мертв. Даже в пригородах его, на дальнем конце Инкерманской долины, не уцелело почти ни одного дома. Железнодорожный вокзал представлял собой гору щебня и искореженного металла. В последний день своего пребывания в Севастополе немцы спустили под откос огромный товарный состав, который свалился в овраг и лежал здесь вдребезги разбитый, вверх колесами. Разрушения, всюду разрушения!

Сам Севастополь, до войны такой яркий и оживленный, имел сейчас невыразимо грустный вид. Гавань была забита обломками судов, потопленных в последние дни эвакуации немецких войск.

Непривычно было бродить по пустынным улицам Севастополя. Здесь все напоминало об исторических событиях Крымской войны, например Михайловский редут, возвышавшийся по ту сторону бухты и оставшийся сейчас более или менее невредимым, одним из защитников которого в период Севастопольской обороны 1854–1855 гг. был молодой Лев Толстой. Да, все здесь было связано с воспоминаниями о далеком прошлом города и другими, более мучительными воспоминаниями о 1942 г.

В одном из немногих больших зданий (кое-как восстановленных немцами после 1942 г.) я увидел председателя Севастопольского горсовета Ефремова. Он был председателем горсовета и во время обороны Севастополя в 1941–1942 гг. Сейчас, пояснил он, городские улицы пустынны, потому что живущие в предместьях люди никак не могут еще отвыкнуть смотреть на сам город как на запретную зону. Солдаты тоже ушли из города, кроме небольшого отряда черноморских моряков-зенитчиков. В течение последних двух лет они только и мечтали о том дне, когда снова будут стоять на страже Севастополя… Знаменитый Военно-морской музей в основном уцелел во время осады, но все его экспонаты были вывезены организацией Розенберга в Германию – «с разрешения вермахта», как гласило висящее в музее объявление. Оно было написано на немецком, румынском, татарском и русском языках, причем на русском в последнюю очередь.

После осады Севастополя 1941–1942 гг. в живых осталось 30 тыс. человек гражданского населения, но из них около 20 тыс. было угнано немцами в Германию или расстреляно по подозрению в том, что они являются переодетыми солдатами. 10 тыс. человек получили разрешение проживать в городе, вернее, в его северных пригородах. Ефремов упомянул также о крымских татарах, которые отличались особой жестокостью, выслеживая переодетых в штатское советских солдат. В общем татары показали себя как нельзя хуже. Они сформировали полицейские отряды, подчинявшиеся немцам, и принимали самое активное участие в деятельности гестапо…

Вид Херсонеса внушал ужас. Вся местность перед земляным валом и позади него была изрыта тысячами воронок от снарядов и выжжена огнем «катюш». Здесь все еще валялись сотни немецких автомашин, однако часть их советские солдаты успели уже вывезти. Земля была сплошь усеяна тысячами немецких касок, винтовок, штыков и другим оружием и снаряжением. Советские солдаты собирали сейчас все это имущество в большие кучи; им помогали присмиревшие немецкие военнопленные; по их виду чувствовалось, как они счастливы, что остались в живых. Вокруг было также множество немецких орудий и несколько тяжелых танков – последних было немного, поскольку большинство их немцы потеряли или эвакуировали еще задолго до этого.

Земля была густо усыпана также обрывками бумаг – фотографий, личных документов, карт, частных писем; валялся здесь даже томик Ницше, который до последней минуты таскал с собой какой-нибудь нацистский «сверхчеловек». Почти все трупы были захоронены, но вода вокруг разрушенного маяка кишела трупами немцев и обломками плотов, которые покачивались на волнах, плескавшихся у оконечности мыса Херсонес. Это были трупы тех, кто пытался спастись бегством на плотах, а также некоторых из тех 750 эсэсовцев, которые сделали маяк своим последним рубежом и не сдались. Здесь же, среди всех этих трупов, у кромки воды виднелся еще какой-то странный предмет, нечто похожее на человеческий скелет. На нем не было уже ничего, кроме нескольких рваных лоскутьев, и на одном из этих лоскутьев сохранились следы белых и синих полос – тельняшки моряка-черноморца. Кто был этот моряк? Не был ли он одним из тех, кто почти два года назад сражался до последнего патрона – подобно погибшим здесь немцам – на этом же самом мысе