Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

«…Но через два-три дня все они были выпущены на свободу „за отсутствием прямых улик“», — сокрушается Зайцева. Здесь бы и появиться подозрительному Андре Марти с большим револьвером и в массивном берете! Но он, видимо, занят изучением карты и ловлей честных патриотов, а также их последующими расстрелами!

Извините; значит, бардак-с творился в стане республиканцев! Иного словца не подберешь.

Бессильным спецслужбам не надо ходить далеко. Кто мог отравить? Повар, конечно, горничная, официант! Кто ж еще? Не скрипачи же из оркестра?! Не певичка?! Не танцовщица?! А кто мог вылечить? Врачи, профессора! Их надо доставить в отель. Это по-нашему, по-российски. Горького отравили, Куйбышева залечили, еще кого-то замучили. Похоже, правдоподобно. Не отправить в госпиталь, где есть соответствующая аппаратура для промывания желудка и медикаментозные средства, а врачей — в отель, где ничего нет. «А нам было очень тяжело», — признается Зайцева. Разумеется, тяжело. При таких-то варварских условиях. Между тем положение становилось угрожающим.

«Трое из нас — болгарин Цвятко, работавший в штабе Центрального фронта, молодой итальянец Маркуччи и я — находились между жизнью и смертью. Нужно было достать молоко…» — замечает Зайцева, вспоминая о «бабушкиных» рецептах. И это-то в Мадриде, где медицина с давних пор находилась на высоте, а фармакопея как ее раздел достигла немыслимых высот, особенно в борьбе с ядами. Вдобавок Зайцева не читала Хемингуэя. Если бы читала, то знала бы, что в отеле функционировал фешенебельный ресторан, кормивший советскую братию и в котором она, кстати, сама питалась.

В нем, в этом ресторане и его кладовых, было чего душа пожелает.

Но Зайцева утверждает с поразительной смелостью: «А его (т. е. молока) в осажденном Мадриде не было даже для детей!» Вот как — и не иначе! — вкручивает нам надоевшую песенку переводчица.

Птичье молоко, или Куда подевались испанские коровы

В номере у Каркова-Кольцова на стол чего только не выставляли! Роберт Джордан приблизительно в это время гулял по Мадриду: «Ему хотелось выпить абсента и чтобы потянуло на разговор, и тогда отправиться к Гэйлорду, где отлично кормят и подают настоящее пиво, и пообедать с Карковым, и узнать, какие новости на фронтах». Настоящее пиво есть, а литра молока нет. Что ж, может быть!

Трижды на одной странице Роберт Джордан отмечает, что в отеле, где мучается «несварением желудка» Зайцева, вкусно кормят и там царит атмосфера роскоши и комфорта. Понятно, почему советских советников и их сотрудников привезли в Гэйлорд! В госпиталях кормят куда хуже, даже, если верить привередливому Хемингуэю, знатоку испанской кухни, и в «Гран-Виа», а там собираются журналисты, представляющие самые крупные газеты мира. Стоит вспомнить, что без молока большого количества блюд национальной кухни просто не приготовить!

Не беда! Вокруг благодарные антифашисты и просто добрые, отзывчивые люди, готовые оторвать молочишко от собственных детей, чтобы спасти Зайцеву со товарищи. Они мчатся в Гэйлорд, чтобы выручить своих покровителей из далекой северной страны.

«И все-таки испанцы раздобыли немного молока, которое, вероятно, и спасло нам жизнь», — завершает Зайцева, как ей кажется, крутой эпизод из карьеры воительницы-интернационалистки. Получается, что это было поистине редчайшее и драгоценное — почти птичье — молоко.

К величайшему сожалению

А двумя этажами выше Эренбург стоит со стаканом водки в руке, выслушивая Пассионарию и готовясь идти писать очередной репортаж. Он ничего не знает о болезной Зайцевой, иначе бы стоял не со стаканом водки, а с бутылкой! Запьешь с горя от подобных писаний!

Как тут пользоваться советскими источниками! Жаль, что Зайцева в нелепый рассказ приплела фамилию Григория Штерна, которому действительно осталось не так уж долго жить. Сталинский мышьяк — не испанский: бьет без промаха.

Оставим в стороне трогательную заботу испанского народа о советских специалистах известного профиля. Сосредоточимся на мышьяке. Мистическое совпадение беседы о портсигаре и лацкане имеет прямое отношение к фантазии Зайцевой, основанной на слухах. Яд, мышьяк, цианистый калий, отравление — непременные фантомы сталинской политики. Сталинский уклад жизни просто не мог обойтись без них. Они всегда выдвигались на первый план — и в Мадриде, и в Москве, и где угодно. Они — атрибут, незаменимый прием, двигающий процесс. Слухи и показания арестованных — вот ноги официальной лжи, которая держится на них.

К величайшему сожалению, шитые белыми нитками россказни Зайцевой не одиноки. Таким же образом несложно распатронить десятки эпизодов из «Испанского дневника» Михаила Кольцова и вывернуть наизнанку их обманную сущность. Нужно только заняться посерьезнее и получить доступ к архивам, в том числе и западным. Таким же образом многие страницы мемуаров Эренбурга, если взяться за них по-настоящему, ожидает подобная участь. Альтернативные источники теперь доступнее. И эренбурговские репортажи из Испании не всегда выдерживают проверку временем, хотя они составлены более искусно. Франкистские материалы при таком анализе — обязательны и незаменимы. Непоколебимо, как скала, стоит только роман «По ком звонит колокол». На него можно опереться. Вещи Джорджа Оруэлла с годами становятся сильнее. Чем больше узнаешь от других и из других источников, тем больше испытываешь чувств к этому странному человеку со странной — колониально-полицейской — биографией доиспанского периода.

Эренбург выпадает из этого перечисления по понятным и объяснимым причинам. Я пишу о таком свойстве его испанского наследия с величайшим сожалением, хотя фактура в нем, в наследии, есть и ее можно и нужно использовать, не отвергая с пренебрежением.

Затасканная пословица

Никто ни о чем старался не спрашивать, шептались на далеких прогулках, стенам дома и телефонам не доверяли. На вечере памяти Михоэлса Эренбург, по собственным словам, «еще ничего не предвидел». Полина Семеновна Жемчужина-Молотова, урожденная Перл Карповская, возле гроба великого артиста провела шесть долгих часов, что не осталось незамеченным. В мае 1948 года ее вывели в резерв Министерства легкой промышленности РСФСР. Сталин никогда не торопился с арестом, давал жертве некоторое время помучиться. Кажется странным, а порой и не верится, что Эренбург, частенько наблюдая маневры своего бывшего протеже, секретаря парторганизации Союза писателей Николая Грибачева, драматурга-плагиатора Сурова, нанимавшего для создания собственных шедевров белых рабов, слушая дикие высказывания лощеного Константина Симонова, прочно забытого нынче драматурга Ромашова, клейменых критиков Ермилова и Пименова, закрывавшего некогда Камерный театр Таирова, громко отпускавшего антисемитские реплики Аркадия Первенцева и, наконец, бесстыдного обожравшегося толстяка Анатолия Софронова, секретаря Союза, — ни о чем не догадывался и ничего не предвидел. Ведь события прямо катились к погрому.

С другой стороны, разве о чем-либо догадывалась Жемчужина-Молотова, близкая к самой верхотуре, но так неосторожно, скорее, вызывающе поступившая на похоронах Михоэлса и давшая «формальный» повод Сталину к репрессиям? Хотя какой повод нужен был Сталину? И почему Молотов не предостерег жену?