Книга Лезвие бритвы - Иван Ефремов

– Я представила себе, – виновато созналась девушка, – как ты приходишь к больному и после осмотра сыплешь ему перец в глаза. Воображаю!

– Перец не перец, – пробурчал Гирин, – но и человек не слон, можно будет найти другие способы.

– Скажем, револьвер и ужасающую брань! – прищурилась Сима.

Гирин проницательно посмотрел на нее.

– Оставь женские штучки, Сима. Скажи сразу – что плохо?

– Ничего не плохо, но… я не поеду с тобой и вообще – зачем я вам?

– Как ты можешь так шутить!

– Я отнюдь не шучу. Неужели ты… вы этого не видите? У вас в жизни было уже все, вы захвачены наукой, что вам еще надо?

Гирин замер в недоумении, как остановленная на скаку лошадь, потом тряхнул головой, будто сбрасывая что-то.

– Надо еще много, и прежде всего тебя! – последнее слово прозвучало резко, как удар, и Сима физически почувствовала его силу. – Ты ошибаешься, думая, что я тот самый Ваня Гирин, который носился на гребной лодке по Неве. И не тот, кто добросовестно практиковал в северной больнице или был главным хирургом и командовал госпиталем. Даже не тот, кто приехал в Москву почти два года назад. Всех нас меняют, лепят по-иному, оставляя лишь основу, время и опыт, да еще собственное старание – падение или совершенствование. И новому Ивану Гирину нужна позарез Серафима Юрьевна Металина – такая, как она есть сейчас, сию минуту.

– Но у тебя превыше всего наука!

– Тот, для кого превыше всего наука, одержимый фанатик, а я никогда не был и не буду таким. Но не буду тебя уверять, что в тебе – вся жизнь. Нет, как бы я ни любил тебя, мне надо, кроме тебя, еще много, так же как и тебе, помимо меня. Иначе что ж – мир как комната, и все, что в этой комнате, вырастет, словно в кошмаре, до чудовищно преувеличенных размеров! Да?

– Да! – тихо сказала Сима, снова приближая к лицу Гирина свои погибельные глаза. И на этот раз вся власть над прошлым, настоящим и будущим перешла к Симе. И никогда еще Гирин не испытывал такой светлой радости и столь полного соответствия чувств.

Наконец Сима высвободилась, вскочила и велела Гирину любоваться слоном. Когда он повернулся, Сима уже переоделась, стояла у приоткрытого окна и, смотрясь в него, как в зеркало, оглаживала на себе высохшее платье.

– А как же утюг? – воскликнул Гирин.

– Не надо. Мне пора, я обещала сегодня позаниматься с девочками.

– А вечером, попозже?

– Мне хочется побыть одной! И не надо смотреть так изучающе, Иван, хороший мой… – прошептала, покраснев, Сима. – Ничего нет за этим. Просто побыть одной.

Сима, поднявшись на носки и вытянув шею, крепко поцеловала Гирина.

Гирин застал профессора Андреева над кучей раскрытых толстых справочников, с дымящейся папиросой в зубах – явление экстраординарное.

– Простите великодушно, что побеспокоил, но тут Мстислав прямо обращается к вашей милости!

По возвышенной фразеологии было ясно, что профессор чувствует себя на грани важных событий.

– Прочтите, утром доставлена из МИДа.

«Убедительно прошу проверить материалах отца упоминание новом минерале двт прозрачные сероватые кристаллы тчк спросите Гирина что известно воздействии мозг излучений зпт ядов зпт газов заключенных кристаллах минералов приводящее потере памяти тчк выясните срочно. Сугорина описание камней похищенных прошлой весной Горном музее телеграфируйте мне Нью-Дели посольство Ивернев».

Профессор озабоченно следил за выражением лица Гирина, и, не увидев достойной, по его мнению, реакции, недовольно вздохнул.

– Ничего не знаете? – с оттенком презрения воскликнул геолог.

– Ничего, Леонид Кириллович! – сознался Гирин. – Конечно, я подумаю, посоветуюсь со знающими людьми – биофизиками, биохимиками, но боюсь…

– Эх, вы!

– А вы!

– Так ведь тут что-то новое!

– А почему вы не допускаете, что может быть нечто совершенно новое и неизвестное в нашей области? Чужая наука обязана быть мудрее? Студенческое представление, позвольте сказать.

– Да я ничего, – примирительно буркнул Андреев. – Значит, попробуете выяснить? Только если можно – поскорее.

– Конечно! Все же два-три дня понадобятся.

– Ну, так это отлично. Я сегодня еду в Ленинград читать дневники, попутно выясню у матери Мстислава, где Сугорин, и снесусь с ним. Меньше чем в три дня тоже не уложиться. Ужинать будем?

– Нет.

– Ну и хорошо. Мне к семи часам в Шереметьево.

Спустя несколько часов Андреев вел неторопливый разговор с матерью Ивернева.

– Мы с вами, кажется, однолетки, Леонид Кириллович?

– Если вы девятьсот второго года.

– Тогда вы постарше: я – девятьсот пятого. Но все равно, мы одного поколения. Следовательно, вам понятно, что я не могу ничего знать о делах тринадцатого-пятнадцатого годов. Ищите сами. Располагайтесь в комнате Мстислава. Я вам помогу лишь технической работой: разбирать почерк Максимилиана Федоровича. Плохо быть второй женой, да еще поздней. Ведь Максимилиан Федорович женился на мне в двадцать восьмом, когда мне было всего двадцать три, а ему уже сорок четыре. Его первая жена умерла в двадцать пятом.

– Почему же плохо, я не понимаю?

– Потому что не дойдешь вместе до конца и останешься одиноким стражем его памяти.

– А сын?

– Он, наверное, придет к пониманию отца, когда меня уже не будет. Я говорю о большом, глубоком, влияющем на жизнь и вовсе не хочу упрекнуть Мстислава в недостатке сыновней почтительности.

– М-м…

– После ваших вопросов я впервые почувствовала, какой большой кусок жизни мужа прошел до меня и без меня. И я ничего не знаю о нем. Не о внешнем, это все мне рассказано, а вот так – душой. Я бы, может, угадала и нашла, что вы ищете, но не могу, не чувствую, где оно скрыто, в каких словах.

– Ничего, вместе что-нибудь да сообразим, – уверенно сказал Андреев, опускаясь в кресло перед старым столом, некогда служившим Иверневу-отцу, а теперь заполнившимся результатами исследований сына.

Лишь на второй день Евгения Сергеевна обратила внимание Андреева на подчеркнутую резко и твердо фразу в записной книжке 1916 года: «Не забыть поговорить с Д. У. насчет моих серых камней – для Анерта». Через две страницы, сплошь исписанные цифрами расчетов предстоящей свадьбы, в самом низу обнаружилась малоразборчивая фраза: «Вчера был у Алексея Козьмича на квартире (улица Гоголя, 19) – он продал мои камни. Эд. Эд. будет огорчен, да и я теперь не смогу…» Дальше карандаш скользнул по краю странички, и надпись обрывалась.

– Вот эти-то серые камни, очевидно, ключ ко всему, что произошло, – сказал Андреев, закуривая папиросу, ставшую невкусной, – надо искать теперь дальше.