Книга Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

Так вот, как только появился Нельсон, жена буквально не сводила с него глаз. Он появился весь переполненный сарказмом, отпуская те шуточки в свой адрес, которыми он сам себя клеймит, наказывает, эти его шутки меня пугают, потому что он навлекает на себя огонь:

— Парень опоздал на два часа, а почему же? — да потому что он пытался набраться, чтобы набраться смелости для встречи с беззаботной и счастливой оравой своих друзей.

(Все тут же рассмеялись, хотя они и были той самой «счастливой и беззаботной оравой его друзей».) И жена Нельсона ответила в том же стиле: весело, напряженно, обвиняюще:

— Но женщина-то знала, что он опоздает на два часа из-за того, что его ждет счастливая и беззаботная орава, поэтому-то ужин и поспеет ровно к десяти, прошу вас, гости дорогие, ни секунды об этом не тревожьтесь!

И вот они все снова посмеялись, а ее глаза, такие откровенно черные и поразительные, с такой силы уверенностью в них, остановились на Нельсоне, а в них — тревога, страх.

— Скотч? Нельсон? — она спросила, раздав напитки всем остальным; внезапно в ее голосе — острая мольба.

— Двойной, — сказал он, агрессивно, с вызовом; и на какое-то мгновение их взгляды встретились, и это было мгновением внезапной обнаженности, открытости; все остальные принялись шутить, смеяться, чтобы прикрыть этот момент. Я начинала понимать и это — они друг друга прикрывали, все время. От этого на сердце у меня стало нелегко: смотреть на легкость их дружелюбного общения и знать, что все они все время начеку, все ждут опасных ситуаций, подобной этой, чтобы тут же их прикрыть. Я была единственной англичанкой на этой вечеринке; американцы восприняли это очень любезно, мило, ведь они такие милые, любезные, такие инстинктивно великодушные: они много шутили, издеваясь над собой и проходясь по всем клише типичных американских представлений об англичанах; все это было очень остроумно, и я смеялась очень много, и чувствовала себя плохо, потому что я не знала, как бы и мне с той же легкостью поиздеваться над собой в ответ. Мы много пили; это была такая вечеринка и такая компания, где люди с первых же минут задаются целью влить в себя как можно больше алкоголя, причем так быстро, как это только вообще возможно. Что же, я к такому не привыкла, поэтому я опьянела больше, чем все остальные, и очень быстро, хотя они все пили несравненно больше. Я обратила внимание на крошечную блондинку, затянутую в китайское платье из зеленой парчи. Она была по-настоящему красива, аккуратно и до крошечных мелочей изысканна. Она была, или — есть, четвертая жена большого безобразного мужчины со смуглой кожей, какого-то магната из мира киноиндустрии. За час она выпила четыре двойных виски, при этом сохранив полнейшую невозмутимость, не утратив ни спокойного контроля над собой, ни своего очарования. Она с тревогой наблюдала за тем, как пьет ее муж, как маленького уговаривала его не напиваться сильно.

— Мой малыш больше не хочет пить, этот стаканчик ему уже нем нужен, — все это — воркуя, нянчась как с младенцем.

А он:

— Нет-нет, малыш твой хочет этот стаканчик, и он его получит.

А она его поглаживала нежно, теребила:

— Мой маленький малыш не будет пить, нет, он не будет, потому что мамочка ему сказала «нет».

И, Боже правый, он и вправду не стал пить. Она его ласкала, нянчила его, а я сидела и думала, что это очень унизительно; пока не поняла, что именно на этом основан весь их брак, — красивое зеленое китайское платье и длинные красивые сережки в обмен на роль мамочки и няньки для мужа. Меня это смутило. Но остальные вовсе не смущались. Я осознала, пока я там сидела, чрезмерно напряженная, и наблюдала, — я была вне этого всего, потому что я не умею вести холодный саркастичный разговор, — что сильнее, чем что-либо другое, я чувствовала свое смущение; и я боялась, что, когда в их разговорах снова случится опасный поворот, они не смогут вовремя его прикрыть и произойдет какой-то страшный взрыв. Что ж, так оно и вышло, уже ближе к полуночи; однако я поняла, что этого не стоило бояться, потому что все они достигли столь изощренных степеней в подобного рода общении, что это превосходило весь мой опыт такого рода; и это их чувство юмора, пропитанное пародийным пониманием самих себя, и есть защита, в которую они завернуты как в изоляционный материал, он защищает их от настоящей боли, от обиды. То есть защищает до того момента, пока жестокость не взорвется очередным разводом или пьяным нервным срывом.

Я продолжала наблюдать за женой Нельсона, такой пронзительной, живой и притягательной, за тем, как целый вечер, ни на одну минуту она не сводит с него глаз. В ее взгляде были беспомощность, открытость, пустота, смущение и замешательство; казалось, она теряет ориентиры и у нее уходит почва из-под ног. Я знала этот взгляд, но не могла понять — откуда; и наконец я вспомнила: ведь так на нас смотрела миссис Бутби перед самым срывом, в тот последний уик-энд: в ее глазах читались и безумие, и замешательство; при этом она продолжала смотреть на нас открыто, стараясь утаить то состояние, в котором пребывала. И жена Нельсона, я это видела, находилась в тисках истерики — постоянной и тщательно скрываемой. Потом я поняла, что это касалось не ее одной; они все были людьми, живущими на крайней грани самих себя; они держали это в себе, держали под контролем, однако истерия искрила в их добродушных колкостях, в их проницательных настороженных взглядах.

Но они к этому привыкли, они живут так много лет; ничего странного они в этом не видят, это вижу только я. И вот, сидя у них в гостиной, в уголочке, и не выпивая больше ничего, потому что я слишком быстро опьянела и слишком хорошо осознавала, что это так — и я переживала очень, что выпила так много, и ждала, пока все это во мне уляжется, осядет, — я поняла, что это не так уж непривычно для меня, как мне сначала показалось; это ничуть не отличалось от виденного мной во многих английских браках, английских семьях; это было тем же самым, но только продвинутым еще на одну фазу дальше, доведенным до уровня самосознания, осмысленного понимания. Прежде всего я поняла: они были людьми, прекрасно понимающими, кто они такие, они осознавали каждый свой шаг, каждое слово; и от этого понимания, от этого пропитанного отвращением к себе понимания, и происходили все их бесконечные шутки. Их шутки вовсе не были словесной игрой, к которой прибегают англичане, игрой безобидной и интеллектуальной, они были своего рода дезинфекцией, превращением опасного в безопасное, «называнием», спасающим их от боли. Так крестьяне трогают амулеты, чтобы защититься от злого глаза.

Было уже довольно поздно, как я говорила, около двенадцати, когда я услышала голос жены Нельсона, громкий, резкий; она говорила:

— О'кей, я знаю, что будет дальше. Ты не напишешь этот сценарий. Так зачем же тебе, Билл, тратить попусту свое время на Нельсона?

(Билл был большим агрессивным мужем крошечной тактичной блондинки, играющей роль его мамочки.)

Она продолжала говорить, обращаясь к Биллу, изображавшему благодушие на своем лице:

— Он опять будет говорить и говорить об этом, он будет месяцами об этом говорить, а в итоге он тебе откажет и просадит свое время, пытаясь написать еще один шедевр, который так никогда и не будет поставлен…