Книга Семь минут - Ирвин Уоллес

— Если вы сумеете заставить меня поверить в мизерную беременность, вы сможете заставить меня поверить и в мизерную цензуру, но даже такая цензура, будь она возможна, оказалась бы слишком большой, если представить, куда она могла бы нас завести. Бернард Шоу сказал: «Убийство — самая крайняя степень цензуры». Я всегда буду помнить эти слова. Но вот что я вам скажу, Элмо. Когда ученые докажут с помощью опытов вредность книг, когда суды научатся действительно без пристрастия отличать непристойное от пристойного, когда мы сумеем найти мудрых судей, которые решали бы, что следует подвергать цензуре, а что нет, при этом не вторгаясь в личную жизнь, тогда, и только тогда, я перестану бороться с вами. Ну как?

— Может, такой день наступит, Майк.

— Давайте молиться об этом. — Барретт собирался сесть в машину, но ему пришла в голову мысль, которая, с одной стороны, не имела отношения к их разговору, а с другой, была очень важна. — Элмо, вы слышали о самом лучшем завещании? Его составил чикагский адвокат Уиллистон Фиш в тысяча восемьсот девяносто седьмом году для своего клиента Чарльза Лаунсбери. Слышали?

— Кажется, нет.

— По-моему, все юристы должны читать его и время от времени перечитывать. Постараюсь не забыть выслать вам копию.

— А что в нем?

— Оно начинается так: «Я, Чарльз Лаунсбери, находясь в полном здравии и памяти, составляю это завещание для того, чтобы как можно более справедливо разделить мою собственность между наследниками… Во-первых, я отдаю заботливым отцам и матерям в фонд для их детей все добрые слова и ласковые прозвища и призываю родителей использовать их справедливо и щедро на нужды своих детей. Детям я оставляю, но только на время детства, все одуванчики и маргаритки полей с правом свободно играть среди них, как это принято у детей, но предупреждаю остерегаться чертополоха. Я советую детям играть на желтых берегах ручьев и золотых песках у вод со стрекозами, которые порхают над поверхностью этих вод, и с запахом ив, купающихся в водах, и с белыми облаками, высоко летящими над гигантскими деревьями. И я завещаю детям долгие, долгие дни веселья и тысячи игр, и ночь, и Луну, и Млечный Путь, не отнимая прав на них и у влюбленных. Я дарю каждому свою звезду… Влюбленным я оставляю их воображаемый мир со всем, что им может понадобиться: звездами на небе, прекрасными алыми розами, белым, как снег, боярышником, чарующей музыкой и всем другим, что они могут пожелать, чтобы показать друг другу силу и красоту любви. А тем, кто уже вырос и не влюблен, я завещаю Память…»

Барретт умолк и грустно улыбнулся прокурору.

— Элмо, как бы мы ни расходились, думаю, мы согласимся с этим, правда?

Дункан широко улыбнулся и кивнул.

— Да. Да, Майк. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Элмо. И счастья… нам обоим.

Три четверти часа спустя Майк Барретт приехал домой и нашел у двери огромную бутылку шампанского «Магнум» в подарочной упаковке, перевязанную цветными ленточками.

Барретт открыл дверь, вошел в квартиру и попытался отыскать карточку.

Внутри было темно, значит, Мэгги еще не вернулась. Он включил свет и наконец нашел конверт с белой карточкой.

«Майку Барретту. Поздравляю с заслуженной победой. Советую не забывать мудрость Чарльза Лэмба, который написал: „Тот не адвокат, кто не может стать на обе стороны“. Когда у вас найдется время, я хотел бы объяснить вам свою позицию. Вы можете счесть ее не такой уж неприглядной и невыгодной. С лучшими пожеланиями, Лютер Йеркс».

Барретт порвал карточку и выбросил в корзину для мусора.

Потом посмотрел на бутылку шампанского, награду победителю, и решил оставить ее.

Зазвонил телефон. Майк торопливо снял трубку и услышал голос, который уже никак не ожидал услышать.

— Привет, победитель, — поздоровалась Фей Осборн. — Я только что закончила большой ужин из пяти блюд… и решила позвонить, Майк.

— Очень мило с твоей стороны, Фей.

— Ты оказался отличным адвокатом. Даже отец признал это. Человек, который сумел представить эту грязную книгу чистой, как белый снег, заслуживает и премии Осборнов, и Нобелевской премии. На отца все это произвело большое впечатление. Мне кажется, он почти готов пересмотреть свое прежнее решение в отношении тебя.

— Очень щедро с его стороны.

— Майк, сейчас скажу тебе, зачем звоню. Мне кажется, что мы оба достаточно взрослые, чтобы забыть то, что наговорили друг другу в гневе. Сначала я хотела устроить в твою честь маленькую вечеринку, но потом подумала, зачем ждать чего-то официального и формального? Почему не отпраздновать твою победу сегодня? У тебя, наверное, праздничное настроение. Надеюсь, ты свободен?

Послышался скрип ключа в замке. Входная дверь открылась, и показалось сияющее лицо Мэгги.

Он посмотрел на трубку и крепче прижал ее к уху.

— Извини, Фей, но я занят. Боюсь, что теперь я буду очень занят.

— Понятно… Значит, так. Ничего, попытка не пытка. Au revoir, Майк. Может, как-нибудь встретимся.

— Может, и встретимся, — согласился Барретт. — До свидания, Фей.

Он положил трубку и поднял голову.

— Привет, Мэгги.

Выпив шампанского, Майк Барретт и Мэгги Рассел решили, что слишком устали и слишком счастливы, чтобы ехать куда-нибудь после нехитрого раннего ужина. Сейчас они возвращались через Оуквуд в западный Лос-Анджелес.

На Центральном бульваре Майк сбросил скорость, свернул на Третью улицу и остановился на пустом парковочном месте.

Он открыл дверцу и помог Мэгги выйти.

— Давай немного пройдемся.

Барретт подвел девушку к ближайшему магазину, и они пошли, держась за руки и разглядывая витрины.

Около магазина Бена Фремонта они остановились. Витрина снова была заставлена «Семью минутами», и каждая пирамида напоминала огромный букет цветов. Внутри горел яркий свет, толпились покупатели. Бен Фремонт стоял, как всегда, у кассы.

Из дверей вышли два парня в кожаных куртках. Один достал из сумки книгу, и Барретт увидел, что это «Семь минут». Проходя мимо, парень с книгой сказал приятелю:

— И там, кроме всего прочего, даже есть сцена, где он лижет ее. Без шуток, я на полном серьезе.

Без шуток.

Мимо прошла прилично одетая пара средних лет и тоже остановилась перед витриной.

— Вот она, — сказала женщина. — Все газеты пишут, что это нечто потрясающее. Только не делай такое лицо. Твоя дочь уже может научить кое-чему этого писателя. Дети сейчас совсем другие, и ты знаешь это. Пошли, будь умницей, давай купим ее потехи ради.

Потехи ради.

Они вошли в магазин. Барретт почувствовал крошечный укол тревоги. «Семь минут» будут читать, как другие книги, а она была особенной книгой. Но его беспокойство быстро улетучилось. Никто в демократическом обществе, подчиняясь его законам, не имел права становиться между идеей и зрителями.