Книга "Мертвая рука". Неизвестная история холодной войны и ее опасное наследие - Дэвид Хоффман

Теперь она работала в госдепартаменте над вопросами нераспространения оружия. Харрингтон разделяла мнение Вебера о том, что нужно заняться учёными из «Вектора». Она знала об их финансовых затруднениях. Несколькими годами ранее научный центр проводил семинары для потенциальных грантополучателей в Оболенске и «Векторе», и учёные из Оболенска говорили, что им месяцами не платят зарплату. Многие оставались дома, чтобы выращивать овощи или найти другой способ содержать семью. Чтобы заработать хоть что-то и выплачивать хотя бы минимальные зарплаты, в Оболенске открыли пивоварню, цех по пошиву мужских костюмов, планировали запустить ликёро-водочный завод. Харрингтон считала что попавшим в беду специалистам по бактериологическому оружию нужно уделять не меньше внимания, чем ядерщикам.[860]

Вебер и Харрингтон решили рискнуть и обратиться к Сандахчиеву напрямую. Они не хотели идти обычным путём: обращаться в посольство, в министерства, слать телеграммы. На офисном компьютере Харрингтон они сочинили электронное письмо Сандахчиеву. Оно было коротким, безо всяких обязательств, однако заманчивым; Вебер и Харрингтон предлагали более тесное сотрудничество и спрашивали, можно ли посетить «Вектор». Они не знали, чем это кончится. «У тебя есть куда устроиться на работу, если с этим ничего не выйдет?» — спросила Харрингтон у Вебера.

Однако расчёт оказался верным. Сандахчиев прислал приглашение. Вебер несколько раз съездил в «Вектор» и однажды попросил позволения осмотреть здания № 6 и № 6а, в которых раньше работали с оспой и насчёт которых Сандахчиев обманул британских и американских посетителей. В этот раз Веберу позволили внимательно осмотреть здание и сделать фотографии. «Было ясно, что это просто развалины, мусор повсюду, оборудование в ужасном состоянии», — вспоминал он.

Вебер обратился к Фрэнку Миллеру, который тогда работал помощником министра обороны по международной безопасности. «Я думаю, мы сможем разорвать связи “Вектора” с Ираном, — сказал Вебер. — Русские отчаянно нуждаются хотя бы в ограниченном сотрудничестве и инвестициях». Миллер спросил о цене вопроса. «Три миллиона долларов», — ответил Вебер. Миллер нашёл деньги. Они убедили Сандахчиева отвергнуть сделку с агентами Тегерана.

С каждой поездкой американцам, ездившим в страны бывшего СССР, становилось всё яснее, что опасное наследие холодной войны было во много раз опаснее, чем они представляли. Прошли годы с момента распада Советского Союза, однако они продолжали находить новые колбы с микробами, плохо охраняемые ядерные материалы, учёных, сидевших без дела, заброшенные оборонные заводы. В слабо охраняемом здании противочумного института в Алматы, в Казахстане, Вебер нашёл пробирки со штаммами чумы: их хранили в жестяной банке из-под зелёного горошка. В 1997 году в Ташкенте Вебер и ещё один американский чиновник искали специалистов по оружию, чтобы предложить им работу в Международном научно-техническом центре. Они объяснили директорам институтов Академии наук Узбекистана, что планируется выделить гранты учёным, работавшим над советскими военными программами. Многие ли из присутствующих могут на это претендовать? Участники встречи вставали один за другим. Среди них был директор института, который в советские времена работал над болезнями растений, позволяющими уничтожить всё американское производство пшеницы. Директор пригласил Вебера в свой институт, и американец, к своему изумлению, узнал, что в нём работали и над тем, как выращивать зерновые после ядерного апокалипсиса. Вебер привёз в Вашингтон новый список микробов и новые поводы для беспокойства.[861]

В 1998 году Вебер наладил контакты с сотрудниками московского Научного центра молекулярной диагностики и лечения. Для института, который в советские годы работал над опасными болезнями, в 1990-х настало тяжёлое время. Учёный оттуда сообщил Веберу, что только что получил письмо от аспиранта из Тегерана, который хотел приехать в институт на работу. Вебер попросил его: не отвечайте. В течение нескольких недель Вебер договорился о грантах Международно научно-технического центра для нескольких терпящих лишения учёных, и это позволило им заняться гражданскими проектами.

В следующие несколько лет на поверхность вышли и другие секреты «Биопрепарата». В 1998 году Алибеков опубликовал мемуары, в которых рассказал о своей карьере. В мае 2000 года Николай Ураков, директор института в Оболенске, принимал в своём учреждении конференцию, частично профинансированную Международным научно-техническим центром. Это был необычный день: журналистов водили по зданию № 1, где Сергей Попов и Игорь Домарадский проводили генетические эксперименты. Ураков пожаловался, что государственное финансирование лаборатории составляет 1 % советского уровня — остальное теперь приходится зарабатывать самостоятельно. Ураков объявил о своей новой цели: «Мы должны защитить человечество от болезней».[862]

Вебер понимал, что ключ ко всему — хорошие отношения с учёными: нужно было уважать их достоинство и желание вести полезные исследования, завоёвывать их доверие. Межправительственный диалог и соглашения, конечно, были важны, однако настоящего успеха можно было достигнуть тогда, когда учёный мог заглянуть вам в глаза и говорить начистоту. Русская баня творила чудеса.

Вебер и другие люди с Запада, приезжавшие в бывшие советские республики для борьбы с этими бесконечными угрозами, сталкивались с неопределённостью. Можно было перебирать истории успеха, пересчитывать построенные заборы и выданные гранты, однако они могли лишь догадываться о том, что от них ускользнуло. Это всегда рискованное, дьявольски сложное дело, где часто нет шансов добиться окончательного успеха. И обычно, как это ни ужасно, измерять результаты усилий приходится по числу провалов.

Эпилог

К моменту, когда Михаил Горбачёв и Рональд Рейган пожали друг другу руки в Женеве — это произошло 19 ноября 1985 года, — две сверхдержавы накопили около 60000 ядерных боеголовок. Гонка вооружений достигла пика. «Мы посмотрели друг на друга на порожках, перед зданием, где должны были состояться переговоры, перед первой встречей, — вспоминал Горбачёв два с лишним десятилетия спустя. — Протянули друг другу руки, начали говорить. Он говорит по-английски, я — по-русски, он ничего не понимает, я ничего не понимаю. Но, вроде, уже завязался какой-то диалог — диалог в глазах». К концу саммита, когда они снова пожали руки и договорились о заявлении, что ядерную войну невозможно выиграть и не следует вести, Горбачёв был изумлён. «Представляете, что это такое? — рассказывал он мне. — Это значило — всё, что мы делали до этого — ошибка… Мы оба знали лучше остальных, какого рода оружием мы располагаем. Это были настоящие кучи, горы ядерного оружия. Все понимали, что война могла начаться не из-за политического решения, а из-за какого-нибудь сбоя в системах управления». Горбачёв хранил в своём московском кабинете скульптуру гуся как напоминание о том, что однажды радары раннего оповещения приняли стаю гусей за приближающиеся ракеты.