Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Создали отверженные и свое изобразительное искусство – татуировку. Описавший русский тюремный мир А. Свирский, который и сам не миновал острогов, предполагал, что «сильное влияние оказали на испорченные умы русских арестантов французские романы, вроде Евгения Сю и Монтепена, в которых фантастические герои-преступники также татуированы». Как и сегодня, татуировка в русском остроге имела важное значение; недаром называлась она «регалкой», то есть регалией, наградой заслуженному колоднику. Свирский пишет: «Сам себя арестант редко когда татуирует: иначе это сочли бы с его стороны хвастовством, и все бы стали говорить, что он сам «награждает себя чинами». Но любой «орел» с удовольствием и даже с гордостью подставит свою обнаженную грудь или руку, если товарищам вздумается посредством такой татуировки отличить его от других. Мне пришлось быть свидетелем подобного «миропомазания», как называют арестанты процесс татуирования, в харьковской пересыльной тюрьме». Только заслуженный и хорошо известный в тюремных кругах каторжник, не раз пускавшийся в бега, мог заслужить право на это почетное «миропомазание»: «Пусть какой-нибудь мелкий, не значащий воришка нарисует на своем теле фигурку, ему проходу не дадут. Сейчас же послышатся по адресу татуированного насмешки, шутки, угрозы, а не то и кулаком дадут ему понять, что он еще чересчур зелен для того, чтобы украшать себя «регалками».

При неразвитой еще технологии татуирования это был очень мучительный процесс, в котором участвовали заостренное шило, соль и пепел. Но заслуженный «жиган» должен был с достоинством вынести пытку, при которой кровь потоками текла по его телу, и не подать даже виду, что ему больно. А в итоге на груди заслужившего «регалку» «честного фартовика», третий раз уже давшего «тягу» из Сибири и не один раз получавшего «макароны» (плети), появилось изображение сосны – символический знак бродяжничества и арестантской удали, напоминавший о сибирской тайге.

Остановился Свирский и на тюремных играх, и забавах – не карточных играх, которые были прерогативой не только арестантов, а на специфических тюремных забавах, которые все почти были направлены «к тому, чтобы как-нибудь обидеть, насмеяться над «брусом» (случайным арестантом. – Л. Б.)

К самым популярным играм в этом духе принадлежат: игра в «мельника», «кур воровать», «колокола бить», «присяга», «мертвец». А конечном счете игры завершаются довольно сильным избиением новичка: «Сознавая свою беспомощность, «брус» начинает мало-помалу успокаиваться. И как это не покажется странным, но если на другой день действительно в тюрьме появится новичок, то этот самый «брус», которого только вчера проучили, нисколько не задумается принять участие сегодня в игре и обидеть нового товарища так же точно, как его вчера обидели». Тюремное «общество» растлевающе действовало на массы случайных арестантов, и по мере того, как через пересыльные остроги, этапы, арестантские роты и смирительные дома проходило все больше и больше людей (а проходили через них многие тысячи ежегодно), все быстрее шло растление русского народа, так остро проявившееся в ХХ в.

Конечно, карты и кости в тюрьмах запрещались строжайшим образом и при случае изымались. Тем не менее в «о-ской тюрьме до 1889 года карточная игра была до того распространена, что выигрыши и проигрыши доходили до тысячи рублей». Предоставляли карты и кости арестантам «майданщики», имевшие с этого свой профит. А нет денег – арестант играл на интерес, на кусок хлеба, на одежонку; нет карт – выдумывали новую игру. Знаменитые тараканьи бега, описанные М. А. Булгаковым и А. Н. Толстым, пришли из тюрьмы. «Немцев», как прозывались тараканы, доставляли в камеры за некоторую мзду «парашники», отправлявшиеся на кухню за обедом; повара, ловившие тараканов, из суммы в 2 коп. за экземпляр получали львиную долю – 8 коп. за десяток. Хороший «немец» был ходовым товаром и мог стоить не менее «буланого» (рубля). Тараканов за лапку ниткой привязывали к ложке и по команде пускали в очерченный на полу камеры круг: чей рысак быстрее доползет до центра, того и выигрыш. «Замечательнее всего при этом то, что за все время игры ни один из играющих не улыбнется и не скажет ни одной остроты по адресу хотя бы таракана.

Но зато восторг того арестанта, чей таракан раньше других доползет к центру, положительно не имеет границ. Он чуть ли не целует своего «немца».

Он как ребенок счастлив» (161; 116–120).

Всюду царила жизнь. И среди отверженных – тоже. Простая повседневная жизнь, в конечном счете сформированная особенностями социального и политического строя.

Заключение

И вот читатель перевернул последнюю страницу этой книги. С каким чувством? Этого я не знаю. Может быть, если он находится под обаянием радужных мифологем о блестящем прошлом России, если он хочет, чтобы это прошлое было великолепным, несравнимым с нынешней реальностью, он закроет книгу с глубокой досадой и будет кричать, что все было не так. А, может быть, если он не попал еще в сладкий плен исторических иллюзий, пожмет плечами и равнодушно или с горечью скажет: «Что ж, ничего не изменилось, и люди остались теми же, какими были».

И оба будут неправы.

Песни сладкоголосых сирен, воспевающих просвещенное российское дворянство, благородное российское офицерство, честное российское купечество, страдающую за народ, совестливую русскую интеллигенцию, удивительную классическую гимназию, из которой, как Афина из уха Зевса, выходили в готовом виде образованнейшие люди, свободно владевшие иностранными языками, – не просто невинная забава. Они опасны. Опасны тем, что заставляют людей обращаться в прошлое, лицом к «динамично развивавшейся» старой России, поворачиваясь спиной к России сегодняшней. «Золотого века» никогда не было, и попытка жить в нем не просто невозможна, она заставляет людей отворачиваться от реальности или пытаться внедрить в нее иллюзорную действительность иллюзорного прошлого.

Но неправ будет и тот, кто не увидит разницы между Россией прошлой и Россией нынешней. Разница есть, и огромная. И заключается она уже в том, что сегодняшняя Россия – еще очень юная. Можно сказать, она еще барахтается в пеленках – мокрых и обгаженных. А старую русскую повседневность мы рассмотрели на протяжении более века.

Обозревая в целом повседневную жизнь былой России, мы наблюдаем определенные тенденции. Замечается значительная социальная нивелировка общества, прежде всего связанная с экономическими факторами. Во второй половине XIX в. исчезает многочисленное мелкопоместное дворянство, превратившееся в низших служащих и даже отчасти в рабочую верхушку, а частично и в маргиналов. Уцелевшая часть среднепоместного дворянства или отправляется на службу в города, распродавая имения, сдавая землю в аренду или просто бросая ее, или становится едва ли не богатыми хуторянами, непосредственно распоряжаясь в хозяйстве и выколачивая из него скудные, в общем-то, средства. А гордая аристократия превращается в дельцов, иногда нечистоплотных, пресмыкающихся перед денежными мешками и верхушкой бюрократии. На другом полюсе – слившееся в единую массу крестьянство, которое все более выделяет из себя таких же богатых и тяготеющих к образованию и городскому образу жизни хуторян, с одной стороны, и городской пролетариат, из которого начинает формироваться класс профессиональных квалифицированных высокооплачиваемых рабочих. Беднеет и демократизируется офицерство, приобретающее относительно высокое образование и превращающееся в профессионалов, а, с другой стороны, солдатская масса вбирает все большее количество образованных людей из социальных верхов, становится грамотнее, даже образованнее и теряет кастовый характер. Вообще быстро растет число образованных людей и расширяется круг читателей, вызывающий к жизни массовое книгоиздательство и массовую печать.